Страница 44 из 64
Александр молчал. Клеопатра выронила челнок и выкрикнула торопливо:
– Отец – дурной человек. Я не люблю его. Я люблю одну маму!
На нее никто не взглянул. Девочка заплакала, но ее никто не услышал.
– Придет время, когда ты вспомнишь этот день, – прошипела Олимпиада.
«Да уж, – подумал Александр, – такое не забывается».
– Ну? Тебе есть что ответить?
– Прости, мама. – Голос Александра начал ломаться, сейчас он пустил предательского петуха. – Я прошел испытания. Теперь я должен жить как мужчина.
Впервые она рассмеялась ему в лицо так, как смеялась в лицо его отцу:
– Прошел испытания! Глупое дитя. Ты будешь хвалиться этим, когда ляжешь с женщиной.
Олимпиада осеклась. В комнате повисло гнетущее молчание. Клеопатра незаметно выбежала за дверь. Олимпиада кинулась в кресло и разрыдалась от гнева.
Александр еще постоял, опустив голову, потом, как это часто бывало раньше, подошел к матери и погладил ее волосы. Она плакала у него на груди, задыхаясь, перечисляла нанесенные ей обиды и несправедливости, со слезами кричала, что больше не хочет видеть свет солнца, если и сын покинет ее. Александр сказал, что любит ее, что она и сама хорошо это знает. На такие уговоры всегда уходило много времени. В конце концов – царевич и сам не знал, как это произошло, – они условились, что Александр примет софиста сам, с Леонидом и Фениксом, и вскоре юноша ушел. Он не испытывал ни досады, ни торжества – только полную опустошенность.
У подножия лестницы его ждал Гефестион. Всегда случалось так, что, если Александру хотелось играть, у Гефестиона под рукой оказывался мяч, если Александра томила жажда, Гефестион тут же протягивал другу кубок. Его внимательная любовь не упускала ни малейшей мелочи. Гефестион не был расчетлив, он просто чувствовал. Теперь, когда Александр спустился вниз и Гефестион увидел его сжатый рот и голубые тени под глазами, им не понадобились слова. Гефестион просто пошел рядом.
Тропинка увела их вглубь леса. Там, на поляне, лежал поваленный ствол дуба, затянутый оранжевой порослью поганок и кружевом плюща. Гефестион сел, привалившись к дереву спиной. Александр подошел и взял его за руку; через несколько минут он глубоко вздохнул. За все это время не было произнесено ни одного слова.
– Они говорят, будто любят тебя, – сказал Александр наконец, – и едят поедом.
Гефестион встревожился. Для него безопаснее избегать слов.
– Дети принадлежат женщинам, но мужчины уходят своей дорогой. Так говорит моя мать. Она говорит, будто хочет, чтобы я вырос, но на самом деле это не так.
– Моя хочет, что бы она ни говорила.
Гефестион придвинулся ближе. Он подумал, что Александр как животное, которого успокаивает прикосновение. И в чем бы царевич ни нуждался, он это получит.
Несмотря на уединенность места, Александр говорил тихо, как если бы птицы могли подслушать:
– Ей нужен мужчина, который защищал бы ее. Ты знаешь почему.
– Да, – кивнул Гефестион.
– Мать всегда знала, что я буду заботиться о ней. Но сегодня я понял: она думает, что я ей позволю царствовать вместо себя, когда придет мое время. Мы не говорили об этом. Но она поняла, что я сказал «нет».
Гефестион вздрогнул и похолодел, предчувствуя неладное, но сердце его наполнилось гордостью. Он даже не смел надеяться, что когда-нибудь будет вовлечен в союз против такой могущественной соперницы. Как можно осторожнее подбирая слова, он подтвердил свою преданность.
– Она плакала. Я заставил ее плакать, – прошептал Александр.
Он все еще был мертвенно-бледен. Теперь Гефестион нашелся:
– Она плакала и при родах. Но это было неизбежно. Так и сейчас.
После долгого молчания Александр спросил:
– Ты помнишь то, другое, о чем я тебе рассказывал?
Гефестион кивнул. Это была тайна, о которой они говорили только однажды.
– Мать обещала поведать мне все… когда-нибудь. Иногда она говорит одно, потом – другое. Мне приснилось, что я поймал священную змею и пытался заставить ее говорить со мной, но змея вырвалась и ускользнула.
– Может, она хотела, чтобы ты догнал ее, – предположил Гефестион.
– Нет, она знала тайну, но промолчала… Мать ненавидит моего отца. Думаю, я единственный, кого она когда-либо любила. Она хочет меня всего, и чтобы ничто не принадлежало ему. Иногда меня мучит желание узнать, что за этим кроется…
В теплой рощице, пронизанной солнцем, по спине Гефестиона прошел холодок.
– Боги откроют тебе правду, – сказал он. – Они открывают правду всем героям. Но твоя мать… в любом случае… она смертна.
– Да, это так. – Александр помолчал, припоминая. – Однажды, на горе Олимп, мне было знамение. Я дал обет, это навсегда останется между мной и богом. – Он сделал легкое движение, освобождаясь из объятий Гефестиона; долгий тяжелый вздох сотряс все его существо. – Иногда я забываю об этом на несколько месяцев, иногда думаю день и ночь. Иногда мне кажется, что я сойду с ума, если не узнаю правду.
– Но это глупо. Теперь у тебя есть я! – воскликнул Гефестион. – Или ты думаешь, я допущу, чтобы ты стал сумасшедшим?
– Я могу говорить с тобой. Пока ты рядом…
– Клянусь тебе перед лицом богов, я буду рядом до своей последней минуты.
Они одновременно подняли глаза. В высоком небе лениво скользили легкие облака, и их неприметное движение казалось рябью на воде в долгий, безветренный летний день.
Аристотель, сын лекаря Никомаха, ведущий свой род от Асклепия[49], стоял на носу входящего в гавань корабля, пытаясь вызвать в памяти смутные образы детских воспоминаний. Прошли годы; все выглядело переменившимся и чужим.
Аристотель проделал короткое необременительное путешествие морем – единственный пассажир на присланной за ним военной галере. Может быть, поэтому он не был удивлен, увидев на пристани ожидавший его конный эскорт. У него даже промелькнула надежда, что высланный ему навстречу придворный будет полезен. Философ уже был хорошо проинформирован; но знания – пусть это даже касалось мелочей – никогда не бывали лишними; истина слагалась из множества частей, как мозаика.
Чайка пронеслась рядом. По привычке, выработанной годами самодисциплины, Аристотель подметил и запечатлел в памяти ее вид, угол полета, ширину крыльев, манеру нырять, рыбешку, за которой она кинулась. Форма волн, расходящихся от носа корабля, изменялась по мере уменьшения скорости. Ум Аристотеля молниеносно произвел логическую выкладку, навсегда оставшуюся где-то в глубинах сознания; она окажется под рукой, как только придет ее время. Философ не нуждался в табличках и стиле.
За скоплением теснившихся у пристани суденышек с трудом угадывались встречающие. Царю следовало послать кого-нибудь из первых лиц государства; это политика. Во время плавания Аристотель приготовил ряд вопросов. Этот дикий народ опасен, но им можно и нужно воспользоваться в эпоху, когда философия и политика сплетаются воедино. Лучшее применение для ума и познаний ученейших людей – врачевание болезней Эллады. Варвары безнадежны по определению, просвещать их – все равно что пытаться распрямить горбуна. Нужно излечить Элладу, и тогда она поведет за собою весь мир.
Двух поколений хватило, чтобы разумные формы государственных установлений превратились в своих омерзительных двойников: аристократия – в олигархию, демократия – в демагогию, монархия – в тиранию. И теперь, когда стремительно росло число затронутых этим злом городов, увеличивался и мертвый балласт, убивающий надежды реформаторов. Улучшить тиранию оказалось невозможно; примеры у всех были на памяти. Пытаться усовершенствовать олигархию значило культивировать жесткость и жажду власти, убивающие душу, а улучшать демагогию – значит самому стать демагогом и пожертвовать своим умом. Но для того чтобы реформировать монархию, нужно вылепить одного-единственного человека. Аристотелю выпала возможность стать творцом и воспитателем царя – дар, который просит у судьбы каждый философ.
49
Асклепий – греческий бог врачевания, сын Аполлона. Обучался искусству исцелять у кентавра Хирона, наставника и воспитателя многих греческих героев.