Избранное

Вот дверь. Берусь за косяк. Неожиданно дверь распахивается — я вижу Вислоцкого и Штыхлера, поддерживающих за руки сгорбленного человека в разорванной куртке.

— Пустите меня! — вскрикивает по-немецки человек. Его грудь в белом — это бинт — Пустите, я еще жив, я должен стрелять, я…

Вислоцкий и Штыхлер безмолвно увлекают его за собой. Хлопает дверь. Раненый сопротивляется. Врачи насильно укладывают его на одеяло. Человек скрипит зубами и йорывается встать.

— Сделали перевязку и… довольно, довольно! — задыхаясь, твердит он.

— Богдан,— произносит Вислоцкий щурясь.— Богдан, присмотрите тут.

На другом конце склада мелькает белое пятно халата.

Врачи поворачиваются к выходу. Штыхлер глядит на меня:

— Кто вы?

285

— Кто это? Почему на ногах? — сердито спрашивает Вислоцкий, останавливаясь.

— Это я, Покатилов. Я поправился.

— Покатилов?

Вислоцкий дотрагивается до моего плеча. Штыхлер приближает ко мне лицо — на нем смятение.

— Езус коханый! — вырывается у Вислоцкого.

Штыхлер берет меня за руки. Дикая боль пронзает меня. Я стискиваю челюсти.

Опять хлопает дверь. Снова слышится крик:

— Пустите, они прорываются! — На этот раз кричат по-польски.

— Богдан, займись тут,— доносится сквозь грохот выстрелов голос Вислоцкого.

— Они не пройдут, лежи,— горячо шепчет мне в лицо Штыхлер и исчезает.

Я поднимаюсь вновь. Я вижу, как мечется между ранеными Богдан. Медленно встаю. Пошатываясь, подхожу к санитару. Он удерживает раненого немца, который порывается вскочить. Я его понимаю: стрелять — счастье, но это счастье уже не для нас.

— Гляди за другими, я побуду здесь,— говорю Богдану.

Богдан отодвигается. Раненый скрипит зубами. Над головой начинают гулко ударять взрывы. С потолка сыплется песок. Помещение дрожит. Очевидно, лагерь обстреливают из пушек.

— Проклятые свиньи,— лихорадочно бормочет немец.— Они перебили мне ногу и продырявили бок… Этот рапортфюрер… Я видел, как он метнул гранату. Его убил испанец… Помоги мне встать, товарищ.

— Вы должны лежать.

Опять утихают взрывы и сыплется песок. Раненый дышит часто и хрипло. Голос его слабеет. Он говорит:

— Я отомстил им. Это я проносил под одеждой взрывчатку… Цивильный мастер, австриец, ты знаешь его?.. Он настоящий человек, он отличный товарищ. Найди потом его, его зовут Шустер, Карл Шустер… Он работал в каменоломне подрывником, я был у него подручным. Он давал тол, он достал пять револьверов и патроны… Мы взорвали башню.

Хлопает дверь. Вижу Вислоцкого и человека с окровавленным лицом.

— Они не прорвутся! — по-чешски восклицает раненый.

— Богдан, прими.

286

— Не прорвутся! — с силой повторяет чех.— Мне некогда, дайте воды, я вернусь…

Его голос покрывает гул разрывов. Неужели прорвутся?

— Нет,— хрипит немец,— никогда… пить… все вместе… мы.

В его груди клокочет. Через минуту он стихает — перестает

дышать.

Я переползаю к чеху, даю ему из фляжки воды. Опять открывается дверь. Вверху грохочет.

— Богдан!

— Отпустите меня!

— Богдан, прими.

У меня кружится голова, и я слабну. Я едва разбираю дрожащий голос чеха:

— Цейхгаузы, Валентин… забрали вшицко… хорошо, Валентин.

Неужели и он умрет? Нет, он не должен умереть, мы больше не должны умирать… Где Валентин? Где Иван Михайлович?

Мне плохо. Я, кажется, снова куда-то проваливаюсь. Опять чернота.

Прихожу в себя от боли. Рядом луч фонарика, и в нем поблескивающий шприц.

— Очнулся,— произносит голос Штыхлера.

— Отбили? — спрашиваю я.

— Отбили, отбили, молчи, Костя.— Я узнаю голос Виктора.

— Виктор!

— Молчи, Костя!

— Спокойно, друзья. Спокойствие, и до завтра,— говорит Штыхлер.

Фонарик, щелкнув, гаснет. Холодная шершавая ладонь Виктора ложится мне на лоб. Я сжимаю его пальцы.

— Олег где?

— Он… он в окопе.

— Его убили?

— Он в окопе.

— Что… мы?

Голос Виктора беззвучен и ровен. Он словно поблек от усталости. Он говорит, что все хорошо, что эсэсовцев отогнали, что у нас еще много патронов и что штабу удалось связаться по радио с советскими войсками. Все хорошо, уверяет Виктор, но меня сейчас невозможно обмануть, и я знаю — нам очень плохо.

Виктор засыпает. Он не спал двое суток, но пришел проведать меня. Он участвовал в штурме крематория, нес меня в ко-

287

тельную, потом дрался за лагерем. Дрались все: и с оружием и безоружные. У нас много убитых. Наши врачи сами выносят раненых. Олег убит. Нам плохо…

Я просыпаюсь от чудовищного грохота. Виктора уже нет. Космы света, падающие сквозь щель закрытого люка, наливаются синевой и колеблются. Вверху рокочут моторы, это самолеты— они сбросили бомбу! Я слышу крик.

Я поднимаюсь. Кругом стонут. Богдана нет. Врачей нет. Я слышу треск автоматов и протяжное нечеловеческое «а-а-а». Это наверху. Это эсэсовцы. Они атакуют. Неужели все?

«А-а-а!» — торжествующе ревет надвигаясь. С нашей стороны— одиночные выстрелы. Неужели конец? И вдруг… Что такое? Почему обрывается? Что гремит? Почему стихло? Что за крик, радостный, светлый, как вздох облегчения?

Я пробиваюсь к выходу. От волнения мне трудно дышать. Я спешу к двери. Дверь распахивается — Вислоцкий…

— Танки! Танки! — срывающимся голосом выкрикивает он.— Прибыли советские танки, мы спасены!

Он пошатывается. Я хватаю его за руки. На его дряблых щеках слезы. Мы оба оседаем вниз.

— Шлюс1,—чуть внятно и всхлипывая» как ребенок, произносит он.

*

Над нами большое весеннее солнце. Алеют, трепеща, флажки, которыми украшена высокая трибуна, обтянутая красным полотнищем. На трибуне советский офицер-танкист, Иван Михайлович, Генрих, Вислоцкий, Штыхлер, Гардебуа, Джованни, Антонио. За ними серая стена крематория, выше плоский четырехугольник трубы и белое облачко, повисшее в сверкающем небе.

Перед трибуной, на изрытом снарядами аппельплаце, мы, бывшие хефтлинги. Мы построились побатальонно — немцы, французы, чехи, русские, югославы, поляки. У многих за плечами винтовки. Мы стоим с обнаженными головами. Между батальонами интервал в два шага, но мы можем все, не сходя с места, в любой момент взяться за руки. За нами полуразрушенные бараки. Они за нашей спиной.

Мы ждем, когда из крематория вынесут урну с пеплом. Вот ее выносят — темную банку, обвитую крепом. Урна ставится на перила трибуны. Воцаряется тишина.

1 Конец.

288

У меня почему-то дрожат колени. Я опираюсь на руку Виктора. Я гляжу на трибуну. К урне подходит Иван Михайлович. Лицо его бледно.

— Товарищи! — произносит он и смотрит на нас.— Товарищи, камрады! Война еще не кончилась. Советские войска и наши союзники еще ведут бои. Гитлер еще жив… Поклянемся же здесь над прахом погибших товарищей, что мы не покинем строя и не прекратим борьбы, пока не очистим землю от фашизма… Клянемся, советские люди!

— Клянемся! — словно мощное эхо, звучит в ответ.

Мой голос слаб, но, сливаясь с голосом сотен, он становится огромным.

К урне приближается Генрих. Его щека, изуродованная шрамом, подергивается.

— Клянемся, немцы и австрийцы! — произносит он по-немецки.

— Мы клянемся! — торжественно гремит на площади.

У урны Анри Гардебуа:

— Клянемся, французы!

И снова по аппельплацу прокатывается мощное «клянемся».

Так, сменяя друг друга, к урне подходят все члены бывшего интернационального комитета. Над лагерной площадью двенадцать раз на разных языках проносится .слово «клянемся».

— Мы клянемся тебе, Олег, Степан Иванович, Игнат, Валентин, Шурка,— словно в полузабытьи, произносит Виктор.— Мы не забудем вас, мы не прекратим борьбу, мы не допустим, чтобы это когда-нибудь повторилось.

Да, мы этого не допустим.

В глазах у меня рябит. Я стискиваю пальцы Виктора. Он отвечает мне рукопожатием.

19 Ю. Пиляр

РОМАН

ЗАБЫТЬ ПРОШЛОЕ Глава перва я

1

Второй час шло заседание, выступал третий или четвертый оратор, а Покатилов никак не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего. Он — в Брукхаузене, в конференц-зале бывшей комендатуры концлагеря, он на очередной сессии Международного коми-