Избранное

Я стискиваю зубы. Я смотрю на окно, на равнодушно-голубое небо. Я готов на все.

— Готово,— произносит кто-то за моей спиной.

— Благодарю,— отвечает сидящий за столом мой враг.

Он тушит одну сигарету и закуривает вторую. Его голова плавает в облаке дыма. Сквозь дым видны светлые льдинки глаз.

— Покатилов,— говорит он.— Предлагаю честную игру. Отвечай на вопросы, и тогда ты не будешь проклинать своих родителей.

Он смотрит на часы. Любопытно, что он называет честной игрой. Нет, мне даже нравится — поиграть в последний раз.

‘ — Хорошо, давай поиграем. Я слушаю.

Гестаповец-тупица торжествующе улыбается. Он кладет сигарету на край пепельницы. От нее вьется-бежит синий дымок.

— Вопрос первый,— произносит он.— Кто тебя рекомендовал на пост контролера в мастерские Мессершмитта?

‘ — Контролера? В мастерские?

Светлая догадка озаряет меня. Волна радости вливается в

281

мое избитое тело. Я почти с благодарностью смотрю на офицера. Я вздыхаю облегченно.

— Простите,— тихо говорю я,— вы разве следователь?

— Следователь,— сухо произносит он.— Отвечай на вопрос.

Мне очень хорошо. Голова моя приходит в порядок, мысли

тоже. Наверно, раскрыта наша диверсия. Это определенно так. Значит, Иван Михайлович, Генрих и все остальные тут ни при чем, они на свободе, то есть в лагере. Они, конечно, уже узнали, что я арестован. Я один. А они нет…

Надежда, надежда, умершая уже, из каких-то неведомых глубин воскресает во мне. Я могу еще остаться жив, я должен только выиграть время, меня еще могут освободить товарищи, они меня обязательно освободят, если я выиграю время.

Надежда воскресла. И сразу я начинаю чувствовать тупую ноющую боль в голове, в груди, в руках и в ногах. Я осматриваюсь. Мне делается жутко.

— Я жду,— громко произносит офицер.

— Я не знаю, кто меня рекомендовал,— отвечаю я; я этого действительно не знаю.

— Хорошо,— говорит гестаповец.— Вопрос второй: каковы были взаимоотношения капо Зумпфа и обер-мастера Флинка?

— Плохие.

— То есть?

— Обер-мастер бил заключенных за плохую работу, а капо Зумпф пытался доказать ему, что бить может только он и командофюрер.

Следователь недоуменно морщит лоб, заглядывая в блокнот.

— Разве Флинк бил хефтлингов?

— Бил.

— Ты врешь. Сколько тебе лет?

— Двадцать, господин следователь.

— Сколько марок ты получил от Флинка за пропуск недоброкачественных деталей?

— Каких деталей?

— Следователю вопросов не задают… Отвечай.

— Мне не ясен смысл вопроса.

— Повторяю: сколько марок дал тебе Флинк за то, что ты как контролер пропускал испорченные детали?

— Я испорченных деталей не пропускал.

— Не пропускал?

— Нет.

Гестаповец, встав, подходит к большому железному шкафу и достает из него носовую нервюру номер три. Я издали вижу, что передняя часть ее разорвана, накладка прикреплена к нервюре

282

несколькими проволочками с пломбами на концах. На накладке видна моя подпись синим мелом по-немецки.

— Твоя работа? — кладя обломки на стол, спрашивает он.

— Не понимаю.

— Что ты опять не понимаешь?!

— Что вы называете работой.

— Я спрашиваю: это твоя подпись?

Вытягиваю шею, делая вид, что стараюсь разглядеть накладку.

— Подпись моя.

— И тебе, конечно, известно, что контролер несет всю ответственность за качество проверенной им детали?

— Известно.

— Вы умышленно выпускали негодные части, вы вредили. У нас скопилось таких вот изломанных железок тридцать штук!

Он опять закуривает. Мне очень хочется спросить, разбились ли самолеты, в которых были эти части. Судя по первой нервюре с разорванным носом, они разбились. Дух гордости поднимается во мне. Я говорю:

— Господин следователь, когда я проверял детали, они были в полном порядке. После меня нервюры смотрел также обер-контролер Штайгер, и он их тоже находил в порядке.

— Ты и его посадил,— бурчит гестаповец.

— Посадил? Я? Почему я?

Следователь бьет ладонью по столу.

— Довольно дурацких вопросов, довольно наивности. Или ты сам сейчас же расскажешь всю правду, или я выжму ее из тебя капля за каплей. Слышишь?

— Слушаюсь.

— Гляди сюда. Что ты скажешь про эти отверстия для заклепок? Каковы они?

Я смотрю на искореженную нервюру, на стальную изогнутую накладку и молчу. Прикидываться дурачком или просто все отрицать — этого я еще не решил.

— Ну?

— Господин следователь, прикажите развязать мне руки, я ничего не вижу издали. Потом я боюсь, что опять будет обморок: я плохо себя чувствую.

— Отвечай: сколько тебе заплатил Флинк?

— Развяжите мне руки.

— Отвечай! — вопит гестаповец.

— Освободи руки.

— Иглы!

Я на самом деле плохо себя чувствую: голова, руки, грудь

283

горят/ во всем теле слабость, во рту пересохло. В таком состоянии пробовать уколы иглой рискованно.

— Не надо игл,— говорю я.

— Отвечай!

— Поднесите поближе нервюру.

Гестаповец берет со стола деталь и бьет ею меня по лицу. Меня охватывает бешенство.

— Ты сволочь! — ору я.

— Иглы! — повторяет он.

Кто-то стискивает мне кисти рук. Я сжимаю пальцы в кулак. Я начинаю опять вырываться. Я что-то кричу. А в голове одно: «Иван Михайлович, выручайте! Виктор, Олег, где вы? Помогите мне, спасите меня, спасайте!..»

Я рвусь. Кисти мои трещат. Что они со мной делают? Какое они имеют право?!

— Папа! — безумея, кричу я.

Пальцы мои разжимаются. Я слабну. Я чувствую острый удар в мозг и длинную испепеляющую боль. Что-то черное, удушливое наваливается на меня и стирает во мне все ощущения..

9

Чернота. Чернота кругом, но в центре ее голубой небесный квадрат. У голубизны есть свои оттенки: она может быть зеленоватой, стальной и даже золотистой. Сейчас она белесая. Она белесая, эта голубизна в просторном небесном квадрате…

Голубизна. Квадрат. Что это? Что это все? Где я? И неужели есть все еще это мое «я»? Неужели я все еще жив?

Я пробую пошевелиться. Мне больно? Да, я жив. Чудо!

Я приподнимаюсь, но голова бессильно падает вниз. Тогда я осторожно переворачиваюсь на живот — от боли мутится в глазах. Я отжимаюсь тяжелыми руками от чего-то мягкого и подтягиваю под себя колени. Отдыхаю, опять отжимаюсь —и я на четвереньках. Это уже хорошо. Кошусь налево. Белое, а на белом красное, и оно хрипит. Что это?

Внезапно вверху надо мной что-то грохочет. В грохот тотчас вплетаются частые сухие хлопки. Что-то защелкало, посыпалось дробью, забило… Это выстрелы! Это, конечно, выстрелы!.. Откуда выстрелы? Где я?!

Снова поворачиваюсь налево. Вглядываюсь. Белое с красным оказывается забинтованной головой: белое — марля, красное — просочившаяся кровь. Вижу еще головы, носы, уши, стены полутемного помещения и лежащих на полу людей. Кошусь направо.

284

Опять забинтованные головы… За ними стоит человек в белом, дальше дверь. Я смотрю на человека. Он на меня. В руках у него блестящая коробка. Он идет ко мне. Неужели это Богдан?

— Богдан! — кричу я и валюсь на одеяло.

Я ничего не понимаю. В голове горячий туман, и слышно, как стучит сердце.

— Богдан,— повторяю я.

— Тихо, тихо, спокуй,— шелестят рядом слова.

— Богдан, где мы?

— Зараз, зараз, чекай-но.— Холодные пальцы касаются моего лба.

— Пить!

К моим губам прикладывают что-то холодное — я пью. Потом глотаю таблетку. Над головой лопаются выстрелы, доносятся крики.

— Богдан…

— Тебе не можно говорить, спи, ты ест в угольном складе, в котельной. Слышишь?

— Выстрелы..,

— Выстрелы, другой день идет вальке с теми эсэсманами.

— С эсэсманами?.. Наши?.. Второй день?

— Так. Ты спи, Костя, нимам часу размовлять.

Он отходит. Стрельба гремит совсем рядом. Теперь мне все ясно. Это сражается наша интернациональная бригада. Товарищи выручили меня.

Я снова приподнимаюсь. Закусив губу, я ползу к выходу. Я ложусь на пол, отдыхаю и опять ползу. Раненые стонут. Умирающие хрипят. Сверху грохочут выстрелы.