Избранное

Перед раздачей обеда знакомлюсь с больными, чьи номера мне приказано запомнить. Среди них оказывается мой сосед, немолодой красивый француз. Меня так и подмывает расспросить их, кто они и за что попали в концлагерь. Делать этого, к сожалению, нельзя, и я только предупреждаю товарищей, чтобы они побыстрее прятали под одеяло первые миски. Француз, улыбнувшись, произносит «мерси», итальянец — у него скорбные глаза — наклоняет в знак согласия голову, поляк-юноша быстро говорит «добже, добже», седой, суровый на вид немец отвечает мне по-русски «хорошо». Новенький, не то бельгиец, не то голландец, ничего сперва не понимает. Потом горячо благодарит по-немецки, называя меня братом.

На мое счастье, в начале раздачи супа Вилли вызывают к старшему врачу. Я успешно справляюсь со своим заданием.

Вымыв миски, мы с Петренко садимся обедать, и тут я вспоминаю про сверток в кармане.

— Что там? — интересуется Петро. При виде вареных картофелин он судорожно глотает слюну.— Отнес бы ты их тому французу,— не глядя на меня, говорит он.

Я немедленно отношу. Смотрю на красное зимнее солнце в окне и чувствую себя счастливым.

3

В полдень следующего дня Вилли усаживается на табурете посреди палаты. Уперев руки в колени широко расставленных ног, он наблюдает за приготовлениями к раздаче обеда. На меня старшина не смотрит, но я чувствую — за мной он будет особенно следить. Как-то мне удастся выполнить сегодня свою задачу?

Испанец снимает крышку с бачка. Петренко, я, Али-Баба и грек берем в обе руки по пустой миске. Вилли, сунув два пальца в рот, издает залихватский свист. Петро подставляет испанцу первую миску.

Я несу суп с превеликой осторожностью: мне известна цена

220

каждой его капли. Старшина командует: «Быстрей!» Ускоряю шаги и обратно к бачку возвращаюсь первым. Вилли раздражается: «Где очередность?» Я пропускаю вперед Петренко и снова тащу наполненные миски — на средний ярус, где лежат два пожилых поляка. Подав суп на третий ярус, сталкиваюсь в проходе с Вилли. Он отстраняет меня рукой и сдергивает с поляков одеяла. Протягиваю миску чеху, потом немцу — старшина стаскивает одеяло с чеха. Через некоторое время он хватается за одеяло югослава, занимающего нижний ярус, и заглядывает под его койку. Я улавливаю известную систему в действиях старшины: он бросается по моим следам, когда наступает очередь получать славянам. Очень хорошо… Передо мной красивый француз. Сую ему — будь что будет — сразу две миски. Теперь надо давать юноше-поляку… Протягиваю ему пока одну порцию, другую миску отдаю суровому немцу. Пропустив меня к бачку, Вилли немедленно срывает одеяло с юноши. Прекрасно. Я топчусь немного на месте, потом ускоренным шагом направляюсь в тот же проход — поляк и немец получают по второй порции. Итальянцу и бельгийцу, моим подшефным, даю сразу по две миски. Возле болгарина на верхнем ярусе специально задерживаюсь. Едва отхожу—Вилли вскарабкивается к болгарину.

Мне становится весело. Мы точно играем в кошки и мышки: я, забавляясь,— для меня опасность уже миновала, Вилли — в тихой ярости, это видно по его движениям. В руках у меня лишняя порция. Чтобы доказать старшине свою «честность», я торжественно отношу ее обратно.

Вилли режет меня взглядом.

— Почему лишняя?

— Не знаю, блокэльтестер, может быть, я опять поспешил…

Старшина, выхватив у меня миску, выливает суп в бачок.

— Ты человек-идиот,— мрачно сообщает он мне, швыряя пустую миску на пол.

Собрав с коек посуду и отнеся ее в вашраум, мы с Петренко уходим в свой угол. Он ест неторопливо, с серьезным видом и молча. Интересно бы расспросить его, кто он и откуда, но я боюсь обвинений в излишнем любопытстве и тоже молчу.

Покончив с едой, Петро вытирает тыльной стороной ладони губы и говорит:

— Старшина тебя невзлюбил. Не знаю, как ты удержишься.

— Что же я должен делать?

— Он, видишь ли, уважает безропотных, а ты отвечаешь… Хитрости в тебе, что ли, не хватает?

221

Я высказываю предположение, что Вилли мстит мне за свой провал в стычке с врачом.

— Возможно, но факт фактом, работать тебе он долго не даст.

Пророчества Петренко меня расстраивают. Я говорю, что готов превратиться в бессловесное существо, лишь бы продолжать начатое дело. Петро хмуро качает головой.

Вечером Вилли вновь выступает с концертной программой. Поставив к дверям испанца, он собирает на верхнем ярусе группу немцев и вместе с ними поет старинную тирольскую песню. Песня очень красивая, и слова в ней хорошие. Я вслушиваюсь в прозрачный голос старшины, гляжу на его одушевившееся лицо и не могу уразуметь, как в одном человеке уживаются любовь к красивому и самое жестокое самодурство.

— Художественный свист. Соло,— объявляет Вилли, распустив хор.

Он исполняет несколько вальсов, раскачиваясь на каблуках из стороны в сторону и вытянув в трубку толстые губы, потом кидается избивать спящих. Поднявшись снова на табурет, он кричит:

— Эксцентрический танец. Смотреть всем. Али-Баба — гоп!

Али-Баба сбрасывает с себя куртку, штаны, на голову напяливает бумажный колпак и начинает извиваться в непристойных движениях. Вилли хохочет. Мне приходит в голову, что старика только потому и держат в уборщиках, что он не отказывается быть шутом.

Покончив с танцами, старшина приносит из своей комнаты две пары боксерских перчаток. Одну бросает Али-Бабе, другую надевает сам.

— Спортивное отделение,— возвещает он.

Старик то и дело падает, задирает ноги, гримасничает, прыгает петушком. Мне его жалко. Видно, что он уже выбился из сил. А Вилли все более входит в азарт. Вероятно, он был неплохим боксером. После одного из прямых режущих ударов Али-Баба валится со стоном и больше не встает. Вилли считает до девяти. Старик лежит.

— Вон!.. Ты, трухлявый мешок! — с гневом восклицает старшина.

Али-Баба безмолвно стягивает перчатки и, силясь улыбнуться посиневшими губами, уползает к своей койке.

— Кто желает продлить бой? — обращается Вилли к больным, поднявшись на табурете.

Охотников, конечно, не находится. На лице старшины появляется выражение недоумения и обиды, как у ребенка, которого

222

незаслуженно лишили интересной игрушки. Сейчас он кажется мне слабоумным.

— Кто хочет иметь мое расположение? Прошу! — кричит он.

Никто не отзывается. Я встаю с койки.

— Ты?

— Я.

— Али-Баба, завяжи ему шнурки на перчатках. Быстро.

Я занимался в последний предвоенный год в юношеской секции бокса. Среди сверстников меня считали одним из сильнейших. Но что у меня получится теперь…

Прикрываюсь левой полусогнутой рукой, правой перчаткой кручу перед носом и иду на сближение. Вилли бьет меня в корпус, я его в скулу. Он отскакивает и снова наступает. Минуты через три я тоже готов рухнуть, но меня спасает удар колокола.

— Гонг! — вскрикивает старшина в радостном изумлении.— Прекрасно! Мы продолжим это следующим вечером. Не так ли?

— Пожалуйста,— отвечаю я.

Утром Вилли награждает меня пайкой хлеба. В обед приказывает дать мне тройную порцию супа. А после поверки предлагает надеть его трусы, кожаные тапочки и приготовиться к тренировке.

С этого вечера я не перестаю ходить в синяках. Не знаю, надолго ли хватит меня физически, но морально чувствую себя как никогда хорошо. Мои подшефные без всякого риска получают дополнительные порции. Штыхлер и Петренко мной очень довольны.

Но наступает день, когда бокс Вилли надоедает. Однажды — это было в канун Нового года — он не вынес из комнаты перчаток. На мой вопрос, будем ли сегодня тренироваться, он ответил:

— Нет. Сегодня будем танцевать. Али-Баба научит тебя танцу паяца, а потом я его отправляю в крематорий — он зажился… Раздевайся.

— Блокэльтестер, я не буду паяцем.

— Почему?

— Я не умею кривляться.

— Али-Баба научит.

— Я не хочу.

Хватаюсь за щеку. Пощечина. К сожалению, я не могу уже ответить тем же.

— Кончено! — кричит Вилли.— Снимай верхнюю одежду и — на койку. Ты больше не санитар.