Избранное

Испанцы встречают нас дружескими улыбками и сами принимаются опорожнять наши ящики.

Я, Олег и Виктор в двадцатый раз мысленно прокладываем свой маршрут от окна восемнадцатого блока до опушки леса. Олег украдкой подбирает небольшой отрезок доски.

На обратном пути нас застает сигнал на обед. Мы ускоряем шаг. На площадке нас ждут построенные в два ряда землекопы. Я вижу осунувшееся лицо Шурки и киваю ему головой. Он мрачно подмигивает мне правым глазом. Под левым у него свежий кровоподтек.

После обеда командофюрер уходит в лагерь. Лизнер и помощник исчезают в будке. Мы срываем бугры, возим землю, утрамбовываем площадки, ни на минуту не переставая следить за дверыо будки. За месяц с лишком пребывания в штрафной товарищи хорошо усвоили основное правило лагерной работы и теперь никогда не отступают от него: нет надсмотрщиков — работай только для виду, показались — не жалей сил.

Лизнер и его помощник спускаются к нам только перед концом работы.

— Темп! Живее! — раздается их крик, трещат удары, но это никого особенно не волнует; все знают, что норма убийств на сегодня выполнена.

В лагерь идем, разговаривая о минувшей бомбежке. Олег сожалеет, что не сбросили парочку фугасок на комендатуру. Виктор вспоминает, как мы смотрели друг другу в глаза, и делает вывод, что мы оба чувствовали себя неважно. Я снова тру щеку, на которой была кровь.

— Словом, мы решили правильно,— заключает Олег.

Нам с Виктором ясно, что он имеет в виду, и мы, конечно, согласны с ним.

После раздачи ужина я долго наблюдаю за воротами. На моем месте стоит белобрысый верзила со знаком отличия уголовника. Он нещадно избивает всех, кто пытается приблизиться

197

к проволоке. За воротами ругаются иностранцы, наши «камрады».

Антона нет. Я начинаю терять надежду на его появление. Неожиданно меня берет за руку Шурка и увлекает за собой. В открытом окне шлафзала семнадцатого блока вижу озабоченное лицо Васька и встаю к нему вполоборота. Шурка следит за крыльцом, Олег и Виктор — за нашими окнами.

— Костя,— долетает до меня тихий голос Васька,— суп и две пайки хлеба возьмешь у Шурки, а Антон просил передать, что придет только в субботу или в воскресенье, сейчас из-за того зеленого гада нельзя, его еще не приручили. Вот все. Бувай здоров.

Следующие три дня он сообщается со мной таким же образом.

9

Наступает суббота. С утра сеет мелкий дождь. Мы промокаем до последней нитки, еще не добравшись до места работы.

На время дождь оказывается нашим союзником: командофюрер, капо и его помощник прячутся в будке. Мы медленно ворочаем лопатами, выжимаем из набухших шапок воду и даже пытаемся рассказывать друг другу анекдоты.

После обеденного перерыва Лизнер отбирает семерых, самых пожилых и слабых, и приказывает им вырыть от проволоки к площадке канаву для стока дождевой воды. Когда люди подходят к заграждению, строчит автомат. Командофюрер долго возится с фотоаппаратом, подбирая нужную диафрагму.

До конца работы тела убитых лежат у проволоки. Вечером мы несем трупы наших товарищей в крематорий. В холодном затхлом полуподвале, где устроен склад, долго стоим в очереди. Трупы укладываются тоже «валетом», для экономии места. Их обнажают и тут же посыпают солью; вероятно, крематорий не успевает сразу сжигать всех мертвецов.

Когда мы возвращаемся к себе на блок, двор уже пуст. Виктава встречает нас у входа в барак и, вручив «порцион», приказывает немедленно убираться в шлафзал.

Ужинаем, сидя на матрацах. Остальные, не дожидаясь отбоя, крепко спят. Я поглядываю в окно: не покажется ли Антон. Шурка ноет: он боится, что к утру его творог и мармелад испортятся и на них нельзя будет выменять брюквы.

— Может, Янеку сунуть под завтрашний суп, а? Как думаете, не надует?

Олег хладнокровно предлагает отдать сладости ему, уверяя, что он съест их с большим удовольствием.

198

— У тебя изжога будет,— огрызается Шурка.

— Зато ты перестанешь хныкать,— говорит Олег.

Они готовы поссориться. Виктор силой поворачивает уже улегшегося Олега на другой бок. Шурка, вздыхая, прячет котелок под матрац и тоже укладывается.

Мы трое — я, Олег и Виктор — решили не посвящать Шурку в наши планы. Он неплохой товарищ, но мы не уверены, согласится ли он на побег: риск ведь огромный, а Шурка надеется со своими способностями продержаться в лагере до освобождения.

— Ждать сейчас уже бесполезно. Давай ложиться,— предлагает мне Виктор.

— Подожду еще немного.

Мне из моего угла хорошо видны окна семнадцатого блока и весь наш двор. У ворот, постукивая нога об ногу, прохаживается торвертер в брезентовом плаще, в окнах напротив пусто; камни двора лоснятся от непрекращающегося мелкого дождя.

Посоветовав еще раз не ждать, Виктор вытягивается на матраце. Я хочу последовать его примеру и вдруг вижу: верзила в плаще отмыкает крючок, и в воротах показывается Лизнер. Он идет, разбрызгивая сапогами лужи, к крыльцу. Минуту спустя слышу через дощатую стенку его грубый голос, воркование Виктавы и смех. Потом через двор шагает маленький очень прямой человек с узко поставленными глазами. Это Фаремба, в прошлом знаменитый силезский бандит, а теперь оберкапо «Штайнбруха», обладатель громоподобного баса. В бытность мою торвертером он часто наведывался к Шнайдеру. Вслед за Фарембой в ворота проходят старшина лагеря и Макс. Скоро и их оживленные голоса доносятся из-за стенки.

Сидеть больше у окна, конечно, бессмысленно: Антона не будет. Я ложусь, продолжая прислушиваться. Мои товарищи уже спят.

Снова в соседней комнате раздается смех. Слышу сипловатое восклицание Виктавы по-немецки: «Господа, прошу за стол»,— и ворчливое Штрика: «Время, время». Потом все стихает.

Безмолвие нарушается дискантом Макса.

— Друзья мои,— произносит он,— это маленькое торжество по случаю пятидесятилетия дорогого Ярослава уносит меня в те далекие времена, когда мы верили в светлые идеалы, в разум, в человеческий гений, когда мы все были наивны и простодушны, как дети.

— Не все, не все,— ворчит Штрик.

— Я хочу сказать,— поперхнувшись, продолжает Макс-

199

что ныне судьба преподнесла нам суровое испытание, да, но не будем роптать на судьбу. Выпьемте за силу духа, твердость и трезвое понимание сущего, за те качества, коими столь счастливо обладает наш Ярослав!

— Прозит!

— Прозит!

Шум смолкает — очевидно, пьют.

И вдруг — что за дьявольщина? — раздаются осторожные переборы аккордеона, и всё сразу заполняется светлыми, ликующими звуками знаменитого штраусовского вальса «На прекрасном голубом Дунае».

Я трясу головой и приподнимаюсь. Гляжу на товарищей. Изнуренные до предела, они спят тяжелым неспокойным сном: Олег — уткнувшись носом в подкладку куртки, Виктор — подложив руки под щеку, Шурка — запрокинув голову и полуоткрыв рот.

Мне хочется зареветь в голос. Является нелепая мысль: за что нас мучают? Чувствую, что музыка действует на меня предательски, и зажимаю уши.

Разжав их через некоторое время, слышу хрипловатый баритон Штрика:

— Так выпьем за счастливое возвращение к родным очагам!

Аккордеон играет какое-то танго. Шум за стеной усиливается.

Меня охватывает злость. Я ругаюсь вполголоса самыми скверными словами.

Когда аккордеон стихает, раздается небрежный голос Лиз—нера:

— Разрешите-ка мне.

Вкрадчивый, придушенный тенор Шнайдера:

— Ты, Пауль, уже пьян.

Раскатистый бас Фарембы:

— Пусть скажет!

И снова голос Лизнера:

— Господа! Я хотел бы сказать следующее… Тот, кто думает, что у меня… дом отдыха, глубоко ошибается. Я не различаю тех, кто не может или не хочет работать,— это для меня едино… едино. Тот, кто не будет работать, пойдет вниз, на часового. Понятно?

Разноголосый пьяный хохот покрывает его слова. Звучит кокетливая полька. Я снова затыкаю уши и смотрю на потолок. Думаю: на что же они рассчитывают, надеясь вернуться домой? На победу Гитлера? На слепоту народов? Смешно. И вдруг мне делается ясен их расчет: они верят, что нас всех, рядовых за-