Избранное

Около желоба большие деревянные ящики. В них тоже цемент. Невероятно, чтобы нас заставили их куда-то нести: ящики без ручек, и в каждом, по меньшей мере, двенадцать пудов веса! Лизнер, однако, невозмутимо дает команду разбиться попарно и приготовиться. Отправив своего помощника со второй группой на земляные работы, он поворачивается к нам.

— Подымай!

Берусь за скользкие углы ящика, приподнимаю его и думаю, это даже не жестокость, это безумие! Виктору еще хуже моего, он стоит к ящику спиной. Все-таки мы трогаемся, следуя за Лизнером, выводящим нас на узкую тропинку.

Идем, как пьяные, трясущимися шагами, гуськом. Справа от нас грядки с цветной капустой, слева свалка: бумага, пустые консервные банки, тряпье; ниже кустарник и колючая проволока. Поворачиваем налево. Перед нами вырастает деревянная, проложенная на откосе лестница. Спрашиваю Виктора:

— Неужели наверх?

Он, не оборачиваясь, отвечает:

— Наверх.

Передние очень медленно начинают подниматься. В середине происходит какая-то заминка. Предлагаю Виктору:

— Поставим на секундочку?

Он говорит:

— Чтобы тут же прихлопнули?

Лизнер пока безмолвствует. Я вижу его кирпичного цвета физиономию, голубые слезящиеся глаза — он зорко следит за нами.

Вступаем на лестницу. Виктор взбирается на полусогнутых ногах, чтобы на меня не переваливалась вся тяжесть; я должен подтягивать ящик почти до подбородка, чтобы сохранить его в горизонтальном положении, иначе липкая серая масса выпол-

13 ю. Пиляр

193

зет за край. У меня резь в плечах, жилы вытягиваются, и я боюсь, как бы пальцы не разжались сами.

Проходит с полминуты. Я не выдерживаю:

— Виктор…

— Костя, терпи.

Еще ступенька, еще. Наконец руки опускаются, ноги нащупывают землю.

— Далеко… еще?

— Терпи.— У Виктора в горле что-то клокочет.

Лизнер, топая сапожищами, обгоняет нас. В ту же минуту впереди раздается жалобный возглас, почти мольба:

— Капо, дай передохнуть!

Просит какой-то немец. Но Лизнер неумолим:

— Дальше!

Продолжаем продвигаться. Я начинаю серьезно беспокоиться за Виктора: движения его становятся все более шаткими. Вновь мольба:

— Капо, разреши…

— Дальше, дальше!

Будь ты проклят, зверь!.. Откуда же у человека берутся силы?

У меня при каждом шаге подламываются колени.

— Капо!

— Дальше!

Виктор медленно кренится вперед, сейчас он рухнет. Кричу.

— Ставим!

Виктор оседает… Ящик касается земли. С радостью вижу, что все передние уже стоят.

Лизнер подлетает к первой паре. Треск ударов, стон и зычный выкрик:

— Подымай!

Люди стоят, стоят, как загнанные лошади, на которых уже не действуют никакие понукания и никакое битье.

— Подымай! — вопит Лизнер, размахивая палкой.

Я замечаю у обочины дороги веревку. Быстро подбираю, связываю концы, подсовываю под ящик. Удар по затылку — я кланяюсь почти до земли.

— Подымай!

Хватаюсь за углы ящика, кричу Виктору:

— Надевай веревку!

Он просовывает голову в веревочный хомут, и мы снова движемся, обливаясь потом и проклиная в душе капо, ящики и весь белый свет.

194

Мы идем теперь вдоль лагерной стены. Слева от нас сбегает порогами густой еловый лес; он тянется до самого горизонта, заставленного невысокими бурыми горами. Я вспоминаю о нашем тайном решении — туда, к этим горам, через этот лес мы должны держать свой путь,— и мне становится как будто легче. Правда, очень помогает и веревочный хомут: на нем висит половина тяжести.

Поворачиваем направо. Проходим шагов тридцать. Наконец долгожданное: «Стой!»

Опускаем ящики. Вытирая мокрое лицо, я осматриваюсь: сооружается продолжение крепостной стены; кругом груды камней, тес; люди в спецовках перебирают камни.

Лизнер исчезает в кирпичной будке. Товарищи бросаются врассыпную, хватая обрывки веревок и проволоку. Люди в спецовках— это испанцы из общего лагеря,— переглянувшись, быстро берут доски, раскалывают их на планки и подходят к нам. Еще пять минут, и у наших ящиков появляются ручки.

Возвращается Лизнер. Подзывает к себе передних. Они выносят из будки совковые лопаты. Начинаем перекидывать цемент в чан, и тут капо замечает ручки.

— Откуда? — ревет он, выхватывая резину.

Испанцы усмехаются. Мы ниже наклоняем головы.

Я поглядываю украдкой на ровный ряд бараков, стоящих за электрической проволокой. Третий от края наш, восемнадцатый блок. Это же просто счастье, что Лизнер привел нас сюда; надо немедленно все рассмотреть: тут мы будем пробираться!

— Живее!

У меня звенит в голове от удара резиной, но это не может ничего изменить: я продолжаю наблюдать. К сожалению, цемента больше не остается — все ящики разгружены.

Мы снова идем вдоль лагерной стены. Лес и горы теперь справа. Там за горами — я знаю это — чехословацкая граница, там чехи, партизаны и свобода, свобода…

— Виктор, ты видишь?

— Вижу.

— И ты чувствуешь?

— Да, Костя.

Лизнер, мстя за приделанные к ящикам ручки, гонит нас галопом. Спускаемся, спотыкаясь, по лестнице, бежим между свалкой и цветной капустой, и вот мы опять у длинного желоба.

Меня почти не страшит повторный рейс — так велико желание посмотреть еще раз на трассу нашего предстоящего пути. Возле Лизнера появляется маленький узкоплечий эсэсовец с болезненным лицом — он, очевидно, собирается нас сопровож-

195

дать. Дьявол с ним, мы и на этот раз выдержим, нам просто необходимо выдержать!

— Готовы? — спрашивает капо.

Поднимаем ящики. И вдруг — что это? — в воздух вливается сначала негромкий, потом все растущий захлебывающийся звук.

— Воздушная тревога! — как ужаленный, вскрикивает эсэсовец.— Все вниз!

— Ложись! — вопит Лизнер.

Мы с удовольствием ставим ящики. Мы сбиваемся, как приказывает капо, в одну кучу и ложимся. Командофюрер предупреждает: никому не поднимать головы, иначе пуля в затылок. Сирена продолжает выть, ей откликается вторая, третья, но проходит, вероятно, с четверть часа, прежде чем до нашего слуха доносится гудение моторов и хлопки зениток.

— Наши? — шепчу я Виктору.

— Наверно,— отвечает он.

Раздается отдаленный, но мощный и продолжительный грохот. Наши сердца наполняются радостью. Бомбите же их крепче, бейте нещадно, отомстите за наши муки, за наш страх, за нашу кровь! Ну?

Снова мощный грохот, от которого, кажется, дрожит земля, снова частое озлобленное тявканье зениток.

— Хальт!

Вздрагиваю от выстрела над самой головой, приникаю еще плотнее лицом к земле. Неужели кто-то пытался встать?

Опять глухой, сотрясающий воздух взрыв и опять: «Хальт!» — и выстрел. Что-то теплое брызжет мне на щеку. Нельзя пошевелить рукой. Должно быть, это кровь. Нас расстреливают.

Я затаиваю дыхание. Кошусь вправо и вижу черный, устремленный на меня глаз Виктора. Думаю: кто следующий?

Вместе с очередным грохотом звучит револьверный выстрел, уже без предупреждения. Ясно, эсэсовец мстит за бомбежку. Виктор продолжает смотреть на меня, и я вдруг четко вижу в его зрачке свое отражение.

Новый выстрел. Глаз закрывается и через секунду ойять глядит, влажный и жгучий. Снизу доносится автоматная очередь: там расправляются с землекопами. Чувствую на лице холод: проступает испарина.

Лежу как труп. Зенитки продолжают тявкать, но бомбовых разрывов больше не слышно. Потом умолкают и зенитки. Минут через двадцать снова взвывают сирены, возвещая отбой.

Лизнер приказывает нам выстроиться. Шесть человек остаются на земле. Приходит помощник капо и докладывает, что у

196

него трое заключенных убиты при попытке к бегству. Командофюрер, откашлявшись, произносит: «Гут». Помощник разглядывает трупы. Маленький эсэсовец фотографирует их, каждый в отдельности, и отправляется вниз. Лизнер дает команду брать ящики.

Совершаем снова трудный рейс. У стены навстречу попадается группа охранников в стальных касках и с автоматами: они, очевидно, усиливали посты во время воздушной тревоги… Значит, при бегстве мы должны форсировать заграждение, прежде чем посты будут усилены, сразу, как только завоет сирена.