Страница 20 из 87
- Довольно! - крикнул Пашка и встал. - Не твои поганые речи антиколхозные слушать, я пришел сказать... передать приказ председателя - завтра на твоем огороде колхоз посеет просо!
- Как это так? - встал и Фомич. - Я на своем огороде пока еще хозяин.
- Был! А в прошлом году тебя исключили на собрании и усадьбы лишили. Вот об этом я тебя и предупреждаю. Это решение правления колхоза, понял? Огород больше не твой... Вот так! - Пашка под конец рассмеялся в лицо Фомичу: - Ну, что ж ты не веселишься? Развлекай теперь своих приятелей...
И пошел прочь.
- Вот так сказка с присказкой! - сказал Фомич, почесывая затылок. - Что ж мне теперь делать? Как думаешь, дядь Филат, отберут они огород?
- Они все могут. Вот у Митьки Губанова отобрали...
Губанов работал бакенщиком, огород у него отрезали под самое крыльцо, так он потихоньку на Луневском острове вспахал. Но Луневский остров принадлежал пароходству... Кто туда пустит Фомича?
- Ведь я ж теперь рабочий класс. Мне пятнадцать сотых положено. А уж закон я найду. До суда дойду...
- Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, - сказал дед Филат. - Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот.
- А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись.
Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу:
- На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим... только соху тащи.
- А что, Федька! - подхватил дед Филат. - Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз.
- У нее, поди, и сошники отопрели, - сказал Фомич.
- Шшанок! А я на чем сажаю? - вскинул бороденку дед Филат.
Соха и в самом деле оказалась крепкой. "И что за дед такой припасливый? - удивился "Фомич, оглядывая Филатове хозяйство. - Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена... И даже курушка в сенях квохчет".
Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь... И пошла работа. Пахали впересменку - одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи - уже по-темному - посадили всю картошку.
- Вот это по-стахановски, - сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица. - Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать.
Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег - высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.
- Горит, как карасий! - торжественно произнес Фомич. - Тут на совесть сработано.
Михеевский старик понюхал из горлышка.
- Да она вродь бы и пахнет карасином.
- Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.
Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший - Санька - вдруг запел частушку:
Нынче сахару не стало - самогоночку варим;
Из кила кило выходит, вся до капельки горит.
Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:
- Ешь, внучек, ешь.
- Ма-ам, дай и нам! - С печи сразу свесилось еще три головы.
- Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! - крикнула Авдотья от стола.
Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:
- Ешьтя, ешьтя... Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети - цветы нашей жизни.
- Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, - вздохнула Авдотья, протирая стаканы. - Хоть бы и не было их вовсе.
- Ну не скажите, - возразил старичок. - Какая бы ни была жизня, а пройдет - и плохая, и хорошая. Главное - что человек по себе оставит... Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь - и помянуть некому будет.
- Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, - сказала Авдотья.
- Ну не говорите! Бог в нас самих, - поднял палец старичок. - Ибо сказано: бог - наше терпенье.
- Оно ведь, терпенье-то, больно разное, - сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. - И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог - терпение, так почему он такой неодинаковый?
- Это уж кому что предназначено, - важно заметил старичок. - У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано - не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.
- А мы уж и так дожили - что на нас, то и при нас... Ищи не ищи... Кто нам в чем поможет? - сказала свое Авдотья.
- Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? - спросил Фомич старичка.
- Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех - уныние.
- Будет уж проповедовать... отец Сергей, - сказал с легкой заминкой один из михеевцев - Иван Павлович, как звали его.
Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.
- Есть хочется! Да и выпить не грех. - Иван Павлович кивнул на самогонку. - Небось выдохнется.
Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, - видать, и в армии еще не служили.
- Ну, поехали! - Фомич поднял стакан.
Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.
- Кряпка!
- Да, кряпка-а...
- Господь помилуй!
- Ты что ж, попом работаешь, что ли? - спросил Фомич старика.
- Священником, - кивнул сухонькой головой отец Сергей.
- А что ж у тебя волоса-то не длинные?
Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые - реденькие и короткие.
- Так он еще у нас молодой поп-то, - сказал Иван Павлович. - Недавний.
- Поп - и за бревнами приехал... Этого я чегой-то не понимаю, - сказал Фомич.
- Он вроде бы еще неутвержденный, - сказал Иван Павлович. - Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит... А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп...
- Это ему нагрузка, - сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. - Вроде художественной самодеятельности.
- Васька! - цыкнул на него Иван Павлович.
А отец Сергей смиренно заметил:
- Трудимся поелико возможно...
После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, - две посылки ему справила на гармонь-то.
Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:
- Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?
Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:
Сыграй, Федя, сыграй, милый,
Страданьице с переливом!
И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:
Вспомни, милка, вспомни, стерва,
Как гуляли с тобой сперва!
Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:
- Ну-ка, давай камаринскую!
Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.
- Хорошо начал! Издаля... - сказал Иван Павлович.