Княгиня Екатерина Дашкова

— Как не помнить. Места богатейшие. Земля что масло: посеешь оглоблю, тарантас вырастет. Их еще, помнится, Новой Сербией называть стали.

— Все так. Да еще покойная государыня денег на переселение немало дала, полки им особые формировать приказала, чтоб служили под ее державою со всяческим уважением.

— А с деньгами, никак, заминка вышла?

— О них и речь. Передали их Хорвату, а тот прикарманил. Переселенцам ничего, себе все, да и соотечественников своих как крепостных трактовать начал. Сербы тогда жалобу на имя государя передали. Дело в Сенат поступило, а Хорват возьми и сообрази по две тысячи дукатов трем нашим вельможам дать.

— Это кому же?

— Генералу Мельгунову, генерал-прокурору Глебову да Льву Нарышкину. Генералу и прокурору по делу, Нарышкину по его шутовству. Мол, всех вернее словечко государю замолвить может.

— Прокурат!

— Прокурат и есть. Только Мельгунов да Глебов сей час государю о взятке доложили: велика больно, да и человек посторонний — беды бы не нажить.

— И что государь? Осерчал?

— Какое! Обоих расхвалил. Половину денег у них для себя отобрал, а дело Хорвата против переселенцев самолично в Сенате в его пользу решил.

— Как половину себе взял?

— Так и взял. Только при этом и о Нарышкине дознал, что тот ему не повинился и долей своей не поделился. В наказание, да другим в пример, у Нарышкина все две тысячи изволил в свою пользу отнять да еще публично издеваться, мол, куда деньги девал, на что потратил?

— На все государева воля.

— Кто же спорит, да ведь чудно взятки напополам делить его императорскому величеству, коли вся империя Российская ему подвластна.

— Чудно. Да конфузия-то в чем?

— В том, что новые переселенцы, прознав про это дело, ехать в Россию отказались. Только что депешу получил. Без малого сто тысяч человек. Уж как бы они для степей наших безлюдных пригодились, и на тебе!

— Мы мчались к вам без души, княгиня, чтобы узнать судьбу императрицы и великого князя. В полку распространился слух, что они вывезены из Петергофа.

— Слава Богу, капитан, до этого еще не дошло. Я имею точные сведения, что ее императорское величество в Петергофе, хотя, думается, и не имеет особой свободы передвижения.

— Это значит, что она и великий князь могут быть в любое время вывезены.

— Умоляю вас, Пассек, не делать скоропалительных выводов. Я имела в виду всего лишь не слишком доброжелательное отношение к государыне Измайлова. Получить лошадей императрица может только через него, а он обо всем немедленно сообщит императору.

— Даже если согласится на ее приказание.

— Такое можно предположить.

— И вы спокойны, княгиня?

— Конечно же нет. Вовсе нет, Бредихин. Но чтобы начать действовать, необходим план…

— Которого еще нет!

— Что дает вам основание так говорить, капитан? План есть, но пока еще не наступил удобный момент для его воплощения. Нужда заставляет ждать.

— Разрешите с вами не согласиться, Катерина Романовна! Армия понимает, что если бредовая идея войны с Данией будет приведена в действие, гвардию выведут из Петербурга, император приобретет абсолютную силу, а императрица лишится всякой защиты. Неужели вы думаете, что кто-то сумеет разубедить его императорское величество, если даже вмешательство его любимого Фридриха Второго не изменило ход его мыслей.

— Пассек прав, ваше сиятельство! Император не знает армии и не представляет себе бедствий бессмысленной войны, которая будет вестись за никому не нужный клочок земли вдалеке от России. Для него армия — ряды на плацу, которые можно разворачивать в любом направлении, наслаждаясь их маршем и звуками полковой музыки. Новая война видится ему как его война, и он не откажется от этой игрушки.

— В этом и я убеждена.

— Так что же? Чего мы будем ждать? Офицеры не могут больше выносить того позора, которым день за днем покрывается честь солдата и знамена полков. Вы же знаете этот постыдный случай с арапом.

— Он показался таким обидным господам офицерам? Простите мою женскую неосведомленность: я увидела в нем лишь неуместную шутку.

— Какая шутка, княгиня! Арап подрался с профосом нашего полка. Государь поспешил вступиться за своего любимца, хотя профос по своей должности был совершенно прав. В конце концов, профос отвечает за имущество полка и не должен давать его портить, как то вздумалось арапу. Но государю вдруг пришло на ум, что тот же профос исполняет обязанности палача, вернее, человека, приводящего в исполнение наказания по полку. Этого было достаточно, чтобы поднять шум о страшном оскорблении арапа и о том, что арап более не может находиться рядом с императором, покрытый вечным позором.

— Мне говорили, фельдмаршал Разумовский нашел какой-то остроумный выход из положения и успокоил государя.

— Если это можно назвать остроумным! Фельдмаршал предложил покрыть арапа полковым знаменем и кольнуть шпагой, чтобы кровью смыть мнимое оскорбление. Мы все не знали, куда деваться от стыда и гнева. Полковое знамя, прошедшее с такой славой все семь лет войны!

— Но как же мог Кирила Григорьевич подсказать такую меру? Это и впрямь отвратительно!

— Фельдмаршал, несмотря на свое высочайшее звание, также далек от армии и ее правил. Такое можно себе представить в отношении любимого брата вчерашнего царского фаворита, но не государя, который обязан стоять во главе своих солдат и офицеров.

— Вы правы, капитан!

— Но есть и еще одно обстоятельство, подсказывающее необходимость крайнего поспешения. Разговоры, которые ведут между собой офицеры, могут быть подслушаны и переданы императору. В результате все мы окажемся на плахе или на каторге, а императрица и её сторонники станут предметом императорского гнева. В конце концов, это вопрос нашей общей безопасности. И если я могу рисковать собственной жизнью и благополучием, то никак не жизнью товарищей.

— Мы все в большой опасности, княгиня!

— Понимаю, и все же прошу повременить с выступлением. Будет гораздо осмотрительнее уговорить солдат несколько подождать. Уверяю вас, ожидание будет совсем недолгим. Оно необходимо, чтобы закончить последние приготовления.

— Вы так полагаете, княгиня?

— Безусловно, капитан.

…Дождь. Который день дождь. За деревьями море, как небо. К берегу подойти, так в воду и уйдешь. Пусто. Прислуга во флигеле. Редко кто зайдет. По приказу. На дню раз пять Измайлов по анфиладе пройдет, во все углы смотрит. Говорит, для порядку. Какой порядок! В Ораниенбаум донести. Лошадей на депеши не жалеет. То уедет курьер, то приедет. Цветы в рабатках вовсе сникли. Ниже травы к земле припали. Цветы! Даже на них государь пожалел трат. Ненавистная жена. Давно бы расправился. С пожара у Чулкова вернулся, во все глаза глядит — не иначе, упредил кто. В спальню заглянул. Верит — не верит. Предлога ищет. Теперь сам с Романовной в Ораниенбауме, императрицу — в Петергоф под присмотр. Романовна с ним учения досматривает. В пять утра встает. Что дождь, что мороз — устали не знает. Сказывали, с Екатериной себя равнять вздумала: сколько выпить может, сколько одной рукой поднять. Чара большая в руке не дрогнет — государь хохочет, радуется, перед пруссаками похваляется.

Зябко в покоях. Камин разжечь — Измайлов невесть что подумает. Душегрею накинуть. Катерина Ивановна и то не стерпела. Мол, в какой-никакой деревушке захолустной лучше. Покойнее. А так день ли, ночь ли — шагов ждешь, стуку. Может, маленькая княгиня и права, да кто из них решится? Не любят они с Гришей друг друга, не любят, и все тут. Вот не ко времени! Ни сговориться, ни подумать вместе. А может, и к лучшему. Один другого обидит, обоих потеряешь. Пусть как есть. Пусть. Авось Бог поможет.

— Ваше величество!

— Что тебе, Шкурин?

— Письмо, государыня!

— Письмо? От кого? Подай скорее!

— Не знаю, как и доложить, государыня. Письмо-то жене моей.

— Чего же мне говоришь?