Страница 2 из 5
Понимание старшими младших; понимание детьми природы — без этого невозможно для ребенка настоящее счастье; недаром Корчак выбрал для знамени детства, под сенью которого жил, с которым пошел и на смерть, — зеленый цвет весны. Вспомним повесть «Лето в Михалувке». Сюда, работая воспитателем, Корчак привез сто пятьдесят ребят из числа самых обездоленных и нищих детей Варшавы. Многие из них до того никогда не видели леса, реки, поля. Они слышали, что картошка растет в земле. «Как же ее находят?» Впервые ожегшись о крапиву, дети недоумевают: кусаются собаки, но, чтобы кусались листья, они себе никогда не представляли. Только к чему долго думать о крапиве? Четыре недели в Михалувке — это четыре недели удивления перед разнообразием, красотой и щедростью природы.
Конечно, там, где сто пятьдесят мальчиков, «каждый день тридцать ссор и пять драк»: именно в летней колонии рождается у Корчака идея детского суда, который займет такое большое место в мудрой его педагогической системе. Он не слишком суров, этот справедливый суд. Иногда достаточно наказать провинившегося десятью минутами карцера, чаще всего ребенка, осознавшего свою вину, лучше простить. Вот два мальчика опоздали к завтраку, а ведь рядом река, где можно утонуть, лес, в котором легко заблудиться; колонисты успели очень переволноваться. Но когда нарушители дисциплины явились наконец, суд решает простить их: ведь в городе нельзя рвать цветы, а здесь можно; дети так обрадовались открывшейся им красоте, что просто забыли о завтраке.
По вечерам перед сном один из колонистов, Грозовский, играл в спальне на скрипке, навевая засыпающим ребятам добрые и красивые сны. Но вот провинилась вся колония, и дети сообща с горечью решают: пусть сегодня вечером Грозовский не играет; это, может быть, самое суровое наказание из тех, которые признают колонисты и их воспитатели.
За лето в Михалувке дети научились чувству удивления перед прелестью и гармонией природы. И это удивление рождает ответное чувство благодарности. Ему необходимо найти выход, проявить себя. И вот перед отъездом из Михалувки ребята втайне от взрослых строят на краю леса большое и удобное гнездо для аистов. «Пусть птицы поселятся в нем, когда прилетят в будущем году. Пусть они будут счастливы в Михалувке, как были счастливы мы», — думают ребята.
И есть еще одно чувство, без которого ребенку невозможно обойтись. «Мечта — это программа жизни», — говорил Корчак. Этому-то, силе и красоте детской мечты посвящена маленькая повесть «Слава». В ней, как почти во всех других произведениях Корчака, рассказывается о детях нищих и обездоленных. Но судьба может отнять у ребенка все, кроме мечты, мечта не в ее власти. И вот ребята создают «Эсэрче» — «Союз рыцарей чести». Каждый из рыцарей имеет свой план жизни. Один станет полководцем, славная девочка вырастет поэтессой, а Владек — знаменитым доктором. Однако, чтобы учиться, нужны деньги, а их в семье Владека нет. Он станет не доктором, а только санитаром, но санитаром самым лучшим, действительно знаменитым. «Дети! Дерзайте, мечтайте о славных делах! Что-нибудь да сбудется». Этими словами, этим благословением Корчака оканчивается маленькая повесть.
После войны мы узнали сперва только о подвиге Януша Корчака. По миру прошла легенда о Корчаке, необходимая тогда людям как воздух: скорбная и правдивая, она на время заслонила от нас невысокого человека с детскими голубыми глазами, застенчивого и одновременно наделенного железной волей, каким был в жизни «старый доктор».
Не святого — он не любил высоких слов, — а просто человека, подвиг которого продолжался не только несколько последних часов или дней, а больше полстолетия, с семи лет, когда он впервые (как все дети, сердцем, а не умом) понял, что сделать мир счастливым без создания справедливой школы нельзя. В его школьном дневнике осталась запись: «Чувствую, во мне сосредоточиваются неведомые силы, которые взметнутся снопом света, и свет этот будет светить мне до последнего вздоха. Чувствую, я близок к тому, чтобы добыть из бездны души цель и счастье».
Позже Януш Корчак писал о себе проще и с каждым годом скупее, но тогда его, видимо, затопило новое — непонятное ему самому, требовавшее необыкновенных, торжественных слов.
Ребенком он порой чувствовал непосильную ответственность реформатора мира, а взрослым, стариком почти, воспринимал окружающее с цельностью ребенка, не анализирующего, а «пьющего» все — природу, воздух, людей, первый снег, луч солнца.
Подвиг Корчака возникает перед нами заново не как чудо, а как естественное продолжение всей жизни — сейчас, когда мы читаем его повести и сказки, педагогические труды.
…Продолжим рассказ о последних месяцах и днях Корчака.
Дом сирот переводили в гетто. Корчак поднялся в свою комнату на чердаке, как всегда осторожно отворив железную дверь, чтобы не вспугнуть воробьев и голубей.
Он попрощался с комнатой, где десятилетия жили птицы, и он, и больные дети, — такие, как полупарализованная Наця, нуждающаяся в постоянном уходе, — где родились король Матиуш и маленький чародей Койтусь: кто будет кормить воробьев крошками и кто поможет Матиушу, если тот снова попадет на необитаемый остров или ему будут угрожать другие беды?..
В сказки он верил и в чудо верил, может быть, даже до последних секунд жизни, но это не мешало ему ясно видеть все горе той, детской половины мира, ради которой он жил.
Это были не розовые сказки, не те, что заслоняют правду.
В Варшаве и сейчас существует Наш дом, им руководят верные последователи Корчака. Там по-прежнему отмечают праздники, которых нет больше нигде на свете, например, День Первого Снега, Праздник Самого Длинного Дня, когда можно не спать всю ночь.
И стоят невидимые — в углах, у стен — тени сожженных фашистскими палачами детей, которые, должно быть, вернулись сюда, — куда же еще?
Детский дом переводили в гетто, и пан Залевский, сторож Дома сирот, решил переселиться за стену вместе с детьми.
Он сказал: «Я и там пригожусь». В августе Залевского расстреляли во дворе Дома сирот.
Детский дом жил по-прежнему. Как всегда, действовали суд и сейм — самоуправление, издавалась газета. Стефания Вильчинская, ученица Корчака, оставшаяся в гетто с ним и ребятами, учила детей.
Корчак много раз повторял, что в жизни ребенка драгоценны каждый час и каждая секунда. В книге «Право детей на уважение» он писал: «Берегите текущий час и сегодняшний день… каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится. И это всегда всерьез: раненая минута станет кровоточить, убитая — тревожить совесть. Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь — это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений».
Сама история Дома сирот в варшавском гетто свидетельствует, как глубоко в этом был убежден Корчак. Он делал все невозможное — ничего возможного уже не оставалось, — чтобы каждое мгновение было здесь чуть счастливее, нет, не счастливее, а чуть менее страшным. До последнего дня в классах шли уроки, репетировалась пьеса — сказка Рабиндраната Тагора «Почта».
Корчак писал в дневнике:
«Пасмурное утро. Половина шестого. Кажется, день начинается нормально. Говорю Ганне:
— Доброе утро.
Она отвечает удивленным взглядом.
Прошу:
— Ну, улыбнись же.
Бывают бледные, чахлые, чахоточные улыбки».
Надо было «извлечь из своей души» силы жить и дать их двумстам обреченным детям; насколько это труднее, чем самому умереть.
Сотни людей пытались спасти Корчака. «На Белянах сняли для него комнату, приготовили документы, — рассказывает сотрудник Корчака Игорь Неверли. — Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица — техника и слесаря водопроводно-канализационной сети. Корчак взглянул на меня так, что я съежился. Видно было, что он не ждал от меня подобного предложения… Смысл ответа доктора был такой… не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли все это пережить?»