Страница 26 из 216
— Нет, не из-за этого. Было кое-что похуже, Наступило молчание. Виктор опустил глаза.
— Хорошо, хорошо, не говори, я не хочу знать твоих секретов.
— Ладно, расскажу тебе! Измученный этими супружескими раздорами, я вообразил, будто все дело не в интенсивности или в чем-то другом, а в частоте наших… ну ты меня понимаешь?
— Да, кажется, понимаю,
— И я, как дикарь, стал есть все, что мне казалось питательным и укрепляющим, да еще со всевозможными специями, особенно теми, которые слывут возбуждающими. Я начал как можно чаще заниматься любовью с женой. Вот и довел себя.
— Ты заболел?
— Естественно! И если б мы вовремя не сообразили, в чем дело, и не обратились к врачу, я бы, наверное, отправился на тот свет. Но зато меня вылечили во всех отношениях: я вернулся к жене, мы успокоились и смирились. Мало-помалу в доме у нас воцарился если не полный мир, то почти счастье. В начале этой новой жизни, лет через пять после женитьбы, мы еще жаловали ь иногда на свое одиночество, но очень скоро мы не только утешились, но даже привыкли к нашему состоянию. В конце концов мы перестали скучать без детей и даже сочувствовали тем, кто их имел. Мы привыкли друг к другу, мы стали друг другу необходимы. Ты этого не можешь понять.
— Да, пожалуй, не понимаю.
— Ну так вот, я стал для своей жены привычкой, как и она для меня, Все в нашем доме постепенно вошло в рамки умеренности, и еда — тоже. В двенадцать, ни кинутой раньше или позже, суп уже на столе; мы каждый день едим почти одни и те же блюда в том же порядке и количестве. Я ненавижу перемены, как и Елена, У нас живут по часам.
— Это мне напоминает слова нашего друга Луиса о семействе Ромера; он говорит, что они «муж и жена холостяки».
— Правильно. Потому что нет холостяка более одинокого и закоренелого, чем женатый человек без детей. Как-то раз, чтобы заменить ребенка — ведь, что ни говори, во мне не умерло отцовское чувство, а в ней материнское, — мы подобрали, или, если угодно, усыновили собаку. Но она подавилась костью и умерла на наших глазах; вид этих влажных собачьих глаз, моливших о спасении, наполнил нас такой скорбью и ужасом, что больше мы уже не хотим держать ни собак, ни вообще что-либо живое. Нам хватает больших кукол из папье-маше — ты их видел у нас, — Елена их одевает и раздевает.
— Они-то у вас не умрут.
— Это правда. И все шло очень хорошо, мы были довольны. Мой сон не тревожит детский плач, мне не нужно беспокоиться, будет ли у нас мальчик или девочка и кого я сделаю из него или из нее… И потом, жена всегда принадлежит мне — ни беременности, ни кормления детей. В общем, не жизнь, а наслаждение!
— Ты знаешь, это почти ничем не отличается от…
— От чего? От незаконной связи? Я тоже так думаю. Брак без детей может превратиться в некое законное сожительство, вполне упорядоченное, гигиеническое и даже относительно целомудренное. Как сказано: муж и жена холостяки — правда, холостяки, живущие вместе. И так прошло больше одиннадцати лет, скоро двенадцать… Но сейчас… знаешь, что случилось?
— Да откуда же мне знать?
— Ты и вправду не знаешь, что со мной происходит?
— Неужели жена забеременела?
— Да! Да! Вообрази, какое несчастье!
— Несчастье? Но ведь вы этого так желали?
— Да, сначала, первые три-четыре года. Но теперь, теперь… В наш дом вернулся демон, снова пошли раздоры. Как и раньше, каждый винит другого. И мы уже стали называть будущего… Нет, нет, я не скажу тебе….
— Конечно, если ие хочешь, не говори.
— Мы стали звать его «нахал»! И мне даже приснилось, будто, он у нас умирает, подавившись костью.
— Какой ужас!
— Ты прав, конечно, ужас. И — прощайте удобства, порядок, привычки! Только вчера Елену тошнило, это, кажется, одно из обычных недомоганий в том положении, которое называют «интересным». Интересное положение! Интересное! Хорошенький интерес! Рвота! Ты видел что-нибудь безобразнее и грязнее?
— Но она зато будет наслаждаться материнством!
— Она? Как бы не так! Это злая шутка провидения, природы или кого там еще! Насмешка! Если б сын или дочка — да все равно! — если б ребенок появился, когда мы, невинные голубки, полные скорее тщеславия, чем родительской любви, его ждали; если б он появился, когда мы думали, что без детей мы кажемся хуже других, если б он появился тогда, все было бы слава Богу! Но теперь, теперь?! Говорю тебе, это насмешка. Если б не жена…
— Что, дорогой мой?
— Я бы тебе подарил его в пару к Орфею.
— Успокойся и не болтай глупостей.
— Ты прав, я говорю ерунду. Прости. Но ты считаешь нормальным, что на исходе двенадцати лет, когда все шло так приятно, когда мы излечились от смешного тщеславия молодоженов, вдруг — на тебе? Ну конечно, мы были так уверены, так беспечны!
— Перестань, опомнись!
— Ты прав, да, ты прав. Но самое ужасное — ты только вообрази! — это то, что моя бедная Елена не может избавиться от чувства смущения, которое ее не докидает. Она чувствует себя посмешищем!
— Но я тут не вижу ничего такого…
— Да я и сам ничего такого тут не вижу, но — что поделаешь? — она чувствует себя посмешищем, И ведет себя так, что я побаиваюсь за., нашего нахала… или нахалку.
— Что ты говоришь! — с тревогой воскликнул Аугусто.
— Нет, Аугусто, нет! Мы не потеряли моральных устоев. Елена, как ты знаешь, глубоко религиозна, и, как это ей ни тяжко, повинуется воле провидения. Она готова стать матерью и будет хорошей матерью, я в этом нисколько не сомневаюсь. Но чувство, что она смешна, так ее терзает, что она, пытаясь скрыть свое положение, свою беременность, как мне кажется, готова на все. В общем, я даже не хочу об этом думать. Совсем недавно, с неделю назад, она перестала выходить из дому; говорит, ей стыдно, ей кажется, что на улице все будут смотреть на нее. Стала просить, чтобы мы уехали — ведь в последние месяцы ей нужно будет дышать воздухом, быть на солнце, и она не хочет этого делать там, где есть знакомые, которые станут ее поздравлять.
Оба приятеля помолчали, и после этой короткой паузы, заключившей рассказ, Виктор сказал:
— Вот так, Аугусто, ступай женись, чтобы и с тобой случилось нечто подобное; ступай женись на своей пианистке!
— Кто знает, — произнес Аугусто, как бы бесе дуя. сам с собой, — кто знает, быть может, если женюсь, я снова обрету мать.
— Мать? Конечно, — добавил Виктор, — мать для твоих детей! Если они будут.
— И для себя! Сейчас, Виктор, ты, возможно, обретешь в жене мать, мать для самого себя.
— Пропащие ночи — вот что я приобрету.
— Или выигранные, Виктор, выигранные ночи.
— В общем, не знаю, что происходит со мной, с нами. Я-то смогу примириться, но Елена, бедная моя Елена… Несчастная!
— Видишь? Ты уже ей сочувствуешь.
— В общем, Аугусто, перед женитьбой подумай, подумай серьезно!
И они расстались.
Аугусто пришел домой, переполненный тем, что услышал от дона Авито и от Виктора. Он почти забыл об Эухении, выкупленной закладной и девушке из прачечной.
Его встретил радостными прыжками Орфей. Аугусто взял собаку на руки, заботливо пощупал ее шею и прижал к себе со словами: «Будь поосторожней с костями, Орфей, поосторожней с ними, понял? Я не хочу, чтобы у тебя в горлышке застряла кость, не хочу, чтобы ты умирал у меня на глазах и умолял спасти тебя… Ты знаешь, Орфей, дон Авито, этот педагог, вернулся к религии своих предков… Наследие! А Виктор не желает стать отцом. Один горюет, что потерял сына, другой горюет, что будет его иметь. Но какие глаза, Орфей, какие глаза! Как они сверкали, когда она сказала: «Вы хотите купить меня! Вы хотите купить — не любовь, нет, потому что этого не купишь, — купить мое тело! Берите себе мой дом!» Купить ее тело, ее тело! Да я не знаю, куда мне девать свое, Орфей, мне не нужно оно! Душу — вот чего я жажду, душу, душу. Пламенную душу, сверкавшую в глазах Эухении. Ее тело… тело… да, ее тело великолепно, божественно, но ведь ее тело — это душа, подлинная душа, и в нем все — жизнь, все значительно, все идеально! Мне не нужно мое тело, Орфей, мне не нужно тело, потому что мне нужна душа. Или наоборот, мне нужна душа, потому что мне не нужно тело? Свое тело я могу потрогать, Орфей, могу пощупать и увидеть, но душу… Где моя душа? Есть ли у меня душа? Я почувствовал ее трепет только тогда, когда обнимал Росарио, которая сидела у меня на коленях, маленькую бедную Росарио, когда она плакала и я плакал. Эти слезы не могли пролиться из моего тела, их источала моя душа. Душа — источник, открывающийся только в слезах. Пока не прольешь истинных слез, не можешь сказать, есть ли у тебя душа. А сей час пойдем спать, Орфей, если нам это удастся».