Чистильщик

Мне тяжело помыслить об иной жизни. Я никогда не смогу представить, как это – жить со своими родителями, а не с приемными, которые лишь пасут тебя, как овечку или барашка с ценной шерстью; как беззаботно и весело (со своими детскими проблемами, конечно) ходят в школу, ссорятся, мирятся и дружат двенадцати-пятнадцатилетние. Тайной за семью печатями для меня навсегда останутся прогул уроков, первая юношеская любовь, ревность, выпускной бал, студенческая жизнь, какое-то ощущение свободы и избавления от опеки родителей. Такие мелкие, простые и тихие радости – они недоступны были мне!

Когда другие дружили, ссорились и мирились, я был замкнут в узком – и в чем-то даже самодостаточном – мирке спецшколы, где не было никого, кроме меня и трех-четырех человек, которые денно и нощно оттачивали мой ум и тело. Сверстники неумело дрались или изучали боевые искусства, чтобы эффектно дать обидчику в глаз – я шлифовал технику наиболее эффективного выведения противника из строя, убийства одним коротким незаметным движением. Вместо свиданий, неумелых поцелуев и ревности я изучал всевозможное оружие, какое только мог использовать: от меча, ножа и сабли до зубочистки, пластмассовой расчески или хитро свернутой денежной купюры; от артиллерийского орудия, пулемета и пистолета до лука, пращи и рогатки.

Девять лет, Мирка, девять лет! Временами это был ад, казавшийся раем; временами – рай, казавшийся адом. Почти все девять лет моим миром были одиночная келья – три на три метра, – стрельбище, зал борьбы и классная комната, да ограниченные участки тайги, где я учился маскироваться, выживать или находить засады противника, в мою память вбили подробнейшие карты десятков областей, сотен крупных и мелких городов, их подземных и наземных коммуникаций.

И лишь на девятом году обучения я ненадолго покидал школу, увидел мир во всем его многообразии, увидел новые лица людей, которых я не знал. Только теперь я начал понимать, что такая система воспитания и обучения была обусловлена не соображениями секретности, а совсем другими – нас приучали к одиночеству. И, надо сказать, весьма успешно. Плюс ко всему, нас, аномалов, старательно изолировали друг от друга…»

Крысолов перестал стучать по клавиатуре и, прищурив глаза, внимательно вслушался в вой ветра и грохот волн о каменистый берег. В этом шуме он явственно выделил знакомый звук, который невозможно было ни с чем спутать, – ворчание дизельного двигателя, работающего на малых оборотах. Бот пришвартовывался в бухте, чтобы привезти новую смену соглядатаев-охранников. Крысолов тонко улыбнулся и чиркнул ногтем по полированной ножке стола, за которым сидел.

Это была уже восьмая засечка.

«Я вышел в свет двадцатилетним. Мой багаж знаний был весьма необычен – от стратегии и тактики боевых операций, криминологии до классической поэзии, богословия, латыни и медицины. Но я все равно был однобок, аки флюс. Мой первый боевой опыт был банален, до колик в животе – темный парк, замордованный мальчонка, тонкая девочка, распяленная на свежей весенней травке. И то ли пять, то ли семь великовозрастных дебилов с торчащими палаткой штанами. Нелепо и смешно. Три трупа, ужас в глазах спасенных и выволочка от куратора.

Потом уже были и «красноярское дело», и «ташкентское дело», и еще тысяча и одно дело, известные и неизвестные. Кто-то из моих объектов стал – посмертно – прославленным маньяком, кто-то попал в скупые строчки: «Найден неопознанный труп…» А в какой-то момент я стал «комбайном». Кстати, так охарактеризовали и товарища Чикатило за то, что он, не разбирая, убивал и женщин, и девочек и мальчиков. Так и я – убивал и аномалов, и обычных маньяков. Мне было легче их находить, чем органам, – у меня тонкий нюх на насилие.

Мирка, Мирка… Как вспомню, каким я вышел в мир – дурно становится. Идейный и девственный. До этого вся моя энергия уходила на то, чтобы стать самым быстрым, самым неуязвимым, самым смертоносным. Тут уж не до секса, не до любви. Тут – Предназначение. Но я вышел в мир.

Смех и грех, как я терял невинность! Пани, лет так на пятнадцать старше меня, как она восхитилась моей неумелостью! И как потом опешила от моего схватывания на лету, моей неутомимости – и сверхвыносливости. Извини за откровенность, но я до сих пор удивляюсь – как она выжила? Их много было потом, менялись, как пересыпающиеся цветные стекляшки в детском калейдоскопе, – такие же красивые, славные, но пустые и ни к чему не обязывающие. Какие, к черту, чувства?!

Знаешь, я сам не могу определить свой возраст. Вот, говорю: вышел из школы двадцатилетним, а сколько мне на самом деле тогда было – даже и не знаю. Какие-то периоды обучения я был словно в тумане, в бреду. Смешно, но я, пожалуй, один из очень немногих живущих ныне, кто не знает своего дня рождения. Именин, наконец. Иногда мне даже казалось, что я не живу, а брожу по кругам дантового ада. Как известно, в аду плохо лишь тем, кто там не родился. Буддисты, правда, на это смотрят по-другому, но не в том суть.

Лишь знакомство с тобой все изменило. Я понял, что живой, что этой жизнью можно наслаждаться и ею же можно быть крепко ушибленным. Вот я и ушибся. По своей воле – но ушибся. Впитанное, накрепко влезшее под кожу воспитание одиночеством сыграло со мной злую шутку. Я хочу быть с тобой, но не могу быть не один…»

Компьютер глухо тренькнул, оповещая о прибытии послания по сети. Крысолов быстренько записал набранный текст в память и открыл файл почтового сообщения.

«Змей ждет тебя», – прочитал он, И короткая строка адреса в Интернете.

– Я вас, мать вашу, за жопу взял. Вам уже, суки, деваться некуда, – тихо прошептал он и хлебнул еще один добрый глоток.

Старший лейтенант Ковалев промерз до костей, лежа на крыше сарая. Рубероид легко проморозился за ночь, он, несмотря на теплые дни, быстро отдавал тепло в первой половине ночи и сейчас был холоднее льда. Даже одетый в зимнюю куртку и теплые ботинки, опер сотрясался от крупной дрожи. За ночь Ковалев принял четыре полновесных глотка водки из фляжки и пока не хотел увеличивать дозу.