Чистильщик

ЭПИЛОГ

Она приезжает сюда довольно часто. За те полгода, с тех пор, как она появилась здесь впервые, не бывает и недели, чтобы она не приехала. Каждую неделю – словно на работу, приезжает она сюда; либо в среду, либо в четверг, всегда только вечером – между девятью часами и полуночью. Вот и сегодня знакомый уже вишневый «Опель» свернул с шоссе в проулок возле круглосуточного ларька, торгующего винно-водочными изделиями не лучшего качества, «Броневика», как его именуем мы, студенты университета, общежития которого расположены в сотне метров от этой торговой точки. Она вышла из машины и неспешно зашагала к металлическим воротам, открыла калитку и легко взбежала по трем ступенькам. крыльца, недолго повозилась с замком. Стукнула дверь, и она скрылась в доме.

Она – это молодая, грациозно-гибкая и подвижная женщина. Я не знаю, кто она, откуда и что связывает ее с прежним обитателем этого дома, которого я немного знал. Ну, не то чтобы знал, так, раскланивались при встрече, «здрассте – до свидания». Служил он то ли в ОМОНе, то ли в СОБРе – я так и не разобрался; да, собственно, и вникать-то не сильно хотел. Приятный мужичок, не говнистый и вежливый – а что еще надо от полузнакомого человека? А прошлой весной он исчез – и с концами. Но дом не трогают. Ни бомжи, ни местная вороватая гопота.

Видать, по старой памяти. А осенью появилась она, молодая и красивая.

Вот только… Стоит вам заглянуть в ее глаза – и вы понимаете, что эта ее красота и молодость, гибкость и грациозность не более, чем внешняя форма, оболочка. А внутри лишь старость, боль, знание чего-то запредельного, одиночество – скорее даже пустота, вакуум – и сокрушительная сила. И – сами глаза. Они поразят вас своим странным цветом, бесцветностью даже; то ли светло-серые, то ли светло-голубые, то ли светло-зеленые.

Я видел ее глаза раза три, и каждый раз они были иными. Все так же бесцветны, но бесцветны всякий раз по-иному, неуловимо изменяя оттенок. И еще – в эти глаза смотреть страшно. Именно из-за той запредельности, о которой я уже сказал. Наверное, так и выглядели долгожители-эльфы, буде они существовали. Не знаю. Может, эти самые эльфы, сиды, Aen seidhe – или как их там еще? – существуют и доныне. Не знаю.

Зато я знаю другое. Я знаю, что будет делать эта женщина до рассвета. Упаси меня боже, я уже не в том возрасте, да и не так воспитан, чтобы лазать вокруг дома и подглядывать в окна. Нет, я просто знаю. Не спрашивайте – откуда, все равно не смогу ответить. Может быть, мне все это приснилось, может – прорезался дар ясновидения. А может, я это и придумал. Но все-таки, думаю, что знаю.

Сначала она медленно обойдет пустые комнаты, осторожно касаясь вещей, и только потом зажжет свет – тусклую маленькую настольную лампу – в большой комнате с камином. Да-да, обойдет весь дом в потемках, ни разу не запнувшись и не наткнувшись ни на что, безошибочно дотрагиваясь до того, чего ей хочется коснуться. А потом разожжет камин, нащепав лучины острым узким ножом, который извлечет из хитрых ножен, пристегнутых к предплечью. Сядет в мягкое кресло у огня, откроет бутылку настоящего «Киндзмараули» – всегда только «Киндзмараули» – и медленно выпьет первый бокал. В ее действиях прослеживается некая ритуальность.

Потом она встанет и вытащит из тайничка за дымоходом камина небольшую – шесть на восемь – черно-белую нечеткую фотографию, явно переснятую и увеличенную с еще меньшей. Наверняка фотографию со служебного удостоверения прежнего хозяина этого дома. Она прислонит фотокарточку ко второму – пустому – фужеру, нальет себе вина и будет долго, до самого утра разговаривать с ней. Или с ним – ведь как на это поглядеть. Говорить на незнакомом гортанном, но в то же время очень певучем языке. А по прекрасному лицу будут струиться слезы. Но боли в ее глазах уже не будет. Она на время уйдет, растворившись в слезах и словах.

Уйдет она до рассвета, спрятав фотокарточку и тщательно заперев дверь. Снова скрипнет снежок под ее быстрыми ногами, обутыми в узкие полусапожки на низком каблуке. Пискнет отключенная сигнализация «Опеля», хлопнет дверца, и заурчит мотор. Она уедет – куда?

А я, сидя на окне своей комнаты, буду долго смотреть ей вслед. Я уже давно наблюдаю за ней, просиживая эти ночи на подоконнике и потягивая портвейн к великому неудовольствию моей любезной супруги. Но – увы мне – я стал просто одержим, к тому же окна левого крыла общежития № 16, «семейки» в просторечии, выходят именно на этот проулок.

Меня снедает безумное любопытство, хочется узнать, кто же такой исчезнувший хозяин, куда он пропал, кто ему эта женщина, кто она такая, в конце-то концов, откуда я знаю о том, что она делает в доме. Вопросов в голове крутится масса, шквал вопросов. Но… Но я знаю, что не подойду к этой женщине, не задам их. Просто не смогу. Никогда. Ибо есть в мире то, что должно остаться тайной, то, до чего нельзя дотрагиваться любопытными руками, разглядывать любопытным взором.

Вот и все, она скрылась в доме, и у меня есть некоторый лимит времени для того, чтобы выгулять нашего сеттера Рафку, Рафаэля, прогуляться под одним из последних в эту затянувшуюся зиму снегопадом и сходить в «Броневик» за портвейном.