Библия. Биография книги

Его друг Августин, епископ города Гиппона в Северной Африке (354–430), изучал риторику и поначалу был разочарован Библией, которая показалось ему ниже латинских произведений великих поэтов и ораторов. И всё же Библия сыграла решающую роль в его обращении к христианству, произошедшему после долгой и тяжёлой борьбы. В момент духовного кризиса он услышал, как какой-то ребёнок в саду по соседству поёт припев «tolle, lege» («Возьми, прочти!») и вспомнил, что Антоний решил принять монашество после прочтения Евангелия. В величайшем возбуждении он схватил Послания апостола Павла и прочёл первые слова, на которые упал его взгляд: «…не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»[369]. Словно заново рождённый (это было одно из первых описаний подобных мгновенных обращений, которые впоследствии станут отличительной особенностью западного христианства), Августин почувствовал, как все его сомнения уходят прочь: «сердце моё залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений»[370].

Позднее Августин осознал, что его ранние сложности с пониманием Библии были обусловлены его гордыней: писание доступно лишь тем, что избавился от надменности и самоуверенности[371]. Логос сошёл с небес, дабы разделить человеческую уязвимость; и, подобным образом, когда Бог открыл своё Слово в Писании, ему пришлось снизойти до нашего уровня и использовать ограниченные временем образы, которые мы в состоянии понять[372]. Мы никогда не постигнем всей истины в этой жизни; даже Моисей не мог прямо смотреть на Бога[373]. Язык человеческий ущербен по самой своей природе: мы редко можем в точности передать свои мысли другим, и это затрудняет наше общение с людьми. Поэтому те трудности, с которыми мы сталкиваемся, читая Писание, должны напоминать нам о невозможности выразить божественную тайну при помощи человеческой речи. И потому смешны горькие и гневные споры об истинном значении Писания. Библия выражает бесконечную истину, превосходящую пределы понимания любого человека, поэтому никто не может оставить за собой последнее слово. Даже если бы сам Моисей явился, чтобы объяснить то, что он написал, некоторые люди не смогли бы принять его толкование Пятикнижия, ибо разум каждого из нас способен вместить лишь крошеную грань всего откровения[374]. Вместо того чтобы вести обидные споры, в которых каждый настаивает на своей правоте, следует скромно признать, что нам всем недостаёт понимания, и это сблизит нас.

Библия говорит о любви; всё, что написал Моисей, было создано «ради любви», и ссориться из-за Писания — значит извращать его: «как глупо при таком обилии бесспорно истинных мыслей, которые можно извлечь из этих писаний, безрассудно утверждать, что именно было главной мыслью Моисея, и опасными спорами оскорблять самое любовь, во имя которой всё сказано тем, чьи слова мы пытаемся объяснить!»[375] Августин пришёл к тому же самому заключению, что Гиллель и его последователи-раввины. Милосердие было центральным принципом Торы, всё остальное — лишь комментарием. Что бы ни написал Моисей, его главной целью было проповедовать двойную заповедь: любви к Богу и любви к ближнему. То же было и главной заповедью Иисуса[376]. Поэтому, оскорбляя других во имя Библии, «мы сделаем лжецом Господа»[377]. Люди, которые бранятся из-за Писания, преисполнены гордыни, они «не знают мысли Моисея, они любят свою собственную и не потому, что она истинна, а потому, что она их собственная»[378]. Поэтому «не надо одному превозноситься перед другим, — обращался Августин к своей пастве, — возлюбим Господа Бога нашего всем сердцем, всей душой и всем разумением нашим и ближнего нашего, как самого себя»[379].

Будучи последователем Платона, Августин естественным образом ставил дух Писания выше буквального значения. Однако он обладал и сильным историческим чутьём, что позволяло ему придерживаться промежуточного курса. Августин не спешил давать символическое объяснение той или иной далёкой от поучительности библейской повести, он был более склонен указывать на то, что такие нравственные стандарты были культурно обусловлены. Так, например, многоженство было обычным и разрешённым явлением у древних народов. Даже лучшим из нас случается впасть в грех, поэтому не нужно искать аллегорий в рассказе о прелюбодеянии Давида, который был включён в Библию как предостережение для всех нас[380]. Праведное осуждение не только является недобрым, но и отдаёт самоуспокоением и самодовольством, что является главным препятствием для нашего понимания Писания. Поэтому «мы должны размышлять над прочитанным, пока не найдётся толкование, которое стремится создать царство милосердия, — убеждал Августин. — Писание не учит ничему, кроме милосердия, и не осуждает ничего, кроме алчности, и таким образом оно лепит человеческий разум»[381].

Прений настаивал на том, что толкование Писания должно соответствовать «правилу веры». Для Августина «правило веры» было не доктриной, но духом любви. Каков бы ни был изначальный замысел автора, библейский текст, который не ведёт к любви, должен быть понят метафорически, не буквально, потому что милосердие есть начало и конец Библии:

Итак, кто бы ни думал, что он понимает божественные Писания или любую их часть таким образом, что они не содержат двойной заповеди любви к Богу и к ближнему, значит, он не понимает их вовсе. Если же кто находит в них урок, проповедующий милосердие, пусть даже он не смог доказать, что именно подразумевал автор в этом месте, — он не обманулся[382].

Экзегеза — это дисциплина, которая обучает нас сложному искусству милосердия. Привыкая искать милосердное объяснение тревожащих нас текстов, мы можем научиться делать то же в своей повседневной жизни. Как и другие христианские толкователи, Августин считал, что Иисус был основой Библии: «Единственная наша цель, когда мы слушаем Псалмы, Пророков и Закон, — объяснял он в проповеди, — это видеть в них Христа, понимать в них Христа»[383]. Но тот Христос, которого он находил в Писании, был не только Иисус как историческое лицо, но и Христос, который, как учил апостол Павел, неотделим от человечества[384]. Обретя Христа в Писании, христианин должен возвратиться в мир и научиться находить его в любовном служении общине.

Августин не был лингвистом. Он не знал древнееврейского языка и не мог познакомиться с еврейской практикой мидраша, но он пришёл к тому же заключению, что Гиллель и Акива. Любое толкование Писания, сеявшее ненависть и раздор, было неправильным; любая экзегеза должна руководствоваться принципом милосердия.

Глава VI

Lectio Divina

В 430 г., в последний год своей жизни, Августин видел, как вандалы осаждают город Гиппон, как западные провинции Рима беспомощно падают под натиском варварских племён. Работы Августина, созданные в эти последние годы, проникнуты глубокой печалью, и это особенно очевидно в его толковании падения Адама и Евы. Трагедия разрушения Рима убедила Августина в том, что первородный грех осудил человечество на вечное проклятье. Даже после того как Христос искупил нас, человечество было испорчено иррациональным желанием находить наслаждение не в Боге, а в его творениях. Вина первородного греха сообщилась потомкам Адама через акт плотской любви: когда наш рассудок охвачен страстью, Бог забывается, и мужчины и женщины бесстыдно наслаждаются друг другом. Образ рассудка, увлекаемого в бездну хаосом чувств, отражал бедственную судьбу Рима, бывшего источником порядка для всего Запада, ныне побеждённого варварами. Такое толкование третьей главы книги Бытия характерно только для западного христианства; ни евреям, ни православным грекам, которым не пришлось пережить падение Рима, не свойственно это трагическое восприятие. Крах империи привёл Западную Европу к политической, экономической и социальной стагнации, продолжавшейся несколько столетий, и этот шок убедил наиболее образованных христиан в том, что люди и в самом деле непоправимо ущербны и навеки запятнаны Адамовым грехом. Они более не могут слышать то, что Бог говорит им, и это почти лишает их возможности понимать Писание.

369

Рим. 13:13-14.

370

Августин Блаженный, Исповедь, VIII:XII, 29.

371

Ibid., VII:XVIII, 24

372

Ibid., XIII:XV, 18. Pamela Bright, «Augustine», in Holcomb (ed.), Christian Theologies of Scripture, pp. 39-50.

373

Исx. 33:23. Augustine, The Trinity, 2.16.27; G. R. Evans, The Language and Logic of the Bible: The Earlier Middle Ages, Cambridge, 1984, pp. 3-6.

374

Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 35.

375

Ibid.

376

Втор. 6:5; Мат. 22:37-39; Map. 23:30-31; Лук. 10:17.

377

Иоан. 5:10. Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 35.

378

Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 34-35.

379

Втор. 6:5; Мат. 22:37-39; Мар. 12:30-31; Лук. 10:17; Августин, Исповедь, XII:XXV, 35.

380

Beryl Smalley, The Study of the Bible in the Middle Ages, Oxford, 1941, p. 11.

381

D. W. Robertson (trans.), Augustine: On Christian Doctrine, Indianapolis, 1958, p. 30.

382

Ibid.

383

Augustine, On Psalm 98:1 in Michael Cameron. «Enerrationes in Psalmos», in Allen D. Fitzgerald (ed.), Augustine Through the Ages, Grand Rapids, 1999, p. 292.

384

1 Kop. 12:27-30; Кол. 1:15-20. Charles Ka