Страница 25 из 47
Они могли пребывать в неизвестности и в достаточной мере стремиться выйти за рамки собственного «я», чтобы любить и быть любимыми таким образом, который удовлетворял наиболее глубоким социальным потребностям напряжённой эпохи поздней античности. Любовь к Богу, любовь к другим людям, к тварному миру, в котором они находились, — таков был великий итог апатии, на который они уповали — высокомерное безразличие, приводящее к любви[361].
Ориген в своём комментарии к Песни Песней говорит в основном о Божьей любви; монахи придавали особое значение любви к ближнему. Живя вместе в общинах, они должны были отказаться от своего «я», составлявшего центральный смысл их жизни, и найти этот смысл в других людях. Монахи не отворачивались от мира: буквально тысячи христиан стекались к ним из ближайших городов и деревень, чтобы спросить их совета. Жизнь в тишине учила монахов слушать.
Одним из наиболее пылких почитателей Антония был Афанасий Александрийский (269–373), центральная фигура бурных дискуссий о божественной природе Христа, разгоревшихся в четвёртом веке. Теперь, когда христианство стало религией язычников, люди испытывали сложности с пониманием еврейских терминов, таких как «Сын Божий» или «Дух». Был ли Иисус в той же мере божественен, что и Его Отец? И был ли Святой Дух ещё одним Богом? Спор сосредоточился на обсуждении песни Премудрости в книге Притчей, которая начиналась так[362]: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони». Означало ли это, что Христос был всего лишь творением, и, если так, как Он мог быть божеством? В своём письме Афанасию Арий, александрийский пресвитер, пользовавшийся большой популярностью, настаивал на том, что Иисус был человеком, которого Бог возвысил до положения божества. Арий смог привести множество текстов из писания, подтверждавших его точку зрения. Он утверждал, что сам тот факт, что Иисус называл Бога своим «отцом», предполагает различие между ними, поскольку отцовство подразумевает предшествование во времени; он также цитировал отрывки из Евангелия, подчёркивавшие человечность и уязвимость Христа[363]. Афанасий придерживался противоположного мнения: он считал, что Иисус был божественен так же, как и Бог-Отец. Для тех времён это было не менее спорной идеей, которую Афанасий подкреплял своим набором текстов-доказательств.
В самом начале разногласий ещё не существовало общепринятого учения о природе Христа, и никто не знал, кто прав: Афанасий или Арий. Яростная дискуссия продолжалась в течение двухсот лет. Доказать что-либо исходя из Писания было невозможно, поскольку находились тексты в поддержку и той, и другой стороны. Но греческие отцы Церкви не позволили тексту Писания быть решающим аргументом в их теологии. В символе веры, составленном Афанасием после Никейского собора, для описания отношений Иисуса с Богом был использован абсолютно небиблейский термин: гомоусия — единосущие Иисуса и его Отца. Другие отцы Церкви основывали свою теологию на религиозном опыте, а не на детальном прочтении Библии, которая не может рассказать нам о Боге всё, ибо он превосходит все человеческие слова и представления.
Василий, архиепископ Кесарии Каппадокийской (329–379), утверждал, что существуют два вида религиозного учения, и оба они восходят к Иисусу: керигма — общедоступное учение Церкви, основанное на Библии, и догма, выражавшая всё, что не может быть сказано, то, на что могут лишь намекнуть символические обряды во время богослужения или то, что человек может испытать сам в своих молчаливых размышлениях[364]. Подобно Филону, Василий делал различие между сущностью Бога (усия), которая находится вне нашего понимания, и его действиями (энергиями) в мире, которые описаны в Священном Писании. Сущность Бога, усия, даже не упоминается в Библии[365]. Это было центральным положением учения о Троице, которое Василий сформулировал вместе со своим братом Григорием Нисским (335–395) и их общим другом Григорием Назианзином (329–391). Бог обладает единой сущностью (усия), которая всегда останется непостижимой для нас. Но в писании Бог открылся нам в трёх ипостасях, «проявлениях» (Отец, Логос и Дух), божественных энергиях, которые сделали невыразимую словами тайну Бога понятной нашему ограниченному уму.
Каппадокийские отцы Церкви были созерцателями; ежедневное размышление о Писании (теория) приводило их к переживанию трансцендентной реальности, которая превосходила даже боговдохновенный язык Библии. Такой опыт имел и греческий отец церкви, писавший под псевдонимом Дионисий Ареопагит[366], труды которого для греческой православной Церкви почти столь же авторитетны как Священное Писание. Дионисий проповедовал апофатическое «богословие молчания». Бог открыл нам некоторые их своих имён в писании, которое говорит нам, что Бог «благ», «милосерден» и «справедлив», но эти эпитеты — «священные покровы», скрывающие божественную тайну, которая больше всех подобных слов. Слушая чтение Писания, христиане должны постоянно напоминать себе, что эти человеческие обозначения слишком ограниченны для того, чтобы применять их к Богу. Так, Бог был и «благ» и «неблаг», и «справедлив» и «несправедлив». Это парадоксальное прочтение погружает в «сверхмыслимый мрак божественного безмолвия»[367] и в присутствие непостижимого Бога. Дионисий любил рассказ о густом облаке, опустившимся на гору Синай: там, на вершине, Моисей был окутан плотным туманом незнания. Он ничего не видел, и всё же он находился рядом с Богом.
Решить вопрос о божественной природе Иисуса, исходя из Писания, было невозможно, однако византийский богослов Максим Исповедник (ок. 580–662) нашёл объяснение, ставшее стандартным среди грекоговорящих христиан, так как оно отражало их внутренний опыт обретения Христа. Максим не верил, что Логос вочеловечился, чтобы искупить грех Адама; это воплощение произошло бы и в том случае, если бы Адам не согрешил. Иисус был первым человеком, достигшим полного состояния божества, и все мы можем уподобиться ему, — даже в этой жизни. Слово стало плотью, чтобы «полностью человеческое существо стало Богом, обожествлённое благодатью Бога, ставшего человеком — полностью человеком, душой и телом по природе своей, и становящегося Богом, душой и телом по благодати»[368].
Латиноговорящие отцы церкви в Западной Европе и Северной Африке имели более приземлённые интересы. В этом смысле показательно, как трансформировалось значение терминов: что на Западе слово теория (означавшее «размышление», «созерцание») стало обозначать рациональное построение, а догма — всё, что может быть сказано о религии. Это было ужасное время для Запада, где Римская империя отступала под натиском варварских племён из Германии и Восточной Европы. Одним из самых влиятельных западных толкователей был Иероним (342–420), который родился в Далмации, изучал литературу и риторику в Риме, бежав от нашествий варварских племён, путешествовал в Антиохию и в Египет и, в конце концов, поселился в Вифлееме, где основал монастырь. Поначалу Иеронима привлекала аллегорическая герменевтика Александрийской школы, но, так как он был одарённым лингвистом и обладал уникальным для того времени знанием греческого и древнееврейского языков, его главным трудом стал полный перевод Библии на латинский язык. Этот перевод получил название Вульгата («народная») и оставался стандартным текстом для Европы до шестнадцатого века. Первоначально Иероним, питавший глубокое уважение к тому, что он называл Hebraica veritas («еврейская истина»), хотел исключить апокрифы — книги, не включённые в канон раввинами, но, по просьбе своего соратника и друга Августина Блаженного, согласился перевести и их. В результате своей работы над текстом Писания Иероним в своих комментариях всё больше уделял внимания буквальному, историческому смыслу Библии.
361
Beldon C. Lane, The solace of Fierce Landscapes: Exploring Desert and Monastic Spirituality, New York and Oxford, 1998, p. 175.
362
Jaroslav Pelikan, The Christian Tradition, A History of the Development of Doctrine. 1. The Emergence of Catholic Tradition (100–600), Chicago and London, 1971, pp. 191-200.
363
Мат. 26:39; 24:36; 17:5.
364
Василий Великий, О Святом Духе, 28:66.
365
Василий Великий, Послание, 234:1.
366
Дионисий Ареопагит — имя первого человека, которого апостол Павел обратил в христианство в Афинах.
367
Дионисий Ареопагит, О таинственном богословии, 3.
368
Maximus, Ambigua, in Migne, Patrologia Greaca, vol. 91, p. 1085.