Страница 120 из 123
Поинтересовался у управляющего, велик ли сей сенокос. «Точно не ведаю, — ответил управляющий, — но, полагаю, одной стороною доходит до тех вон кустов. Впрочем, то владения графа Кирилла Григорьевича Разумовского».
Время шло, но картина, что открывалась из окна, не выходила из головы. И тогда решился послать своего человека к Разумовскому с предложением, не уступит ли он тот лужок и какую назначит цену.
«Скажите Ивану Ивановичу, — ответил граф, — что я имения моего не продаю, ни целиком, ни по частям. Но если он даст мне те две статуэтки, что у него на камине, то я с ним охотно поменяюсь».
Луг в самом деле был хорош и радовал глаз. Но можно ли было из-за него лишиться той красоты, что излучали две великолепные нимфы, украшавшие и камин, и весь интерьер гостиной?
Иван Иванович посетовал: не удалось получить того, что его приманило. Но ведь сам не захотел расставаться с тем, что было в его глазах вечным.
Выходит, искусство и есть самое ценное из всего, что есть на земле, и ничто иное не может с ним сравниться? Да, если рассматривать искусство как вершину творческих устремлений человека. И потому, восторгаясь картиною или скульптурой, люди восторгаются не холстом и красками или глиною и мрамором в отдельности, а именно тем, что из этих самых примитивных и неодухотворённых материалов творит человеческий разум и человеческое чувство. И в этом смысле конечно же нельзя измерить одной и той же ценою пространство земли, засеянное травою, как бы ни было приятно глазу, и то, что было создано талантом живого существа.
Однако так ли уж и бездуховен для владельца поместья тот радующий взор, заросший травою кусок земли, если и его, честно говоря, сотворил труд людей? Разве не людское усердие обиходило и тот луг, и тот лес? Да и не только обиходило, но и заставило приносить, скажем, экономическую пользу, что является не в меньшей степени, чем искусство, целью жизни.
Вспомнился недавний случай, когда решился продать одну из собственных деревень. Позарез оказалась нужной приличная сумма, а наличности — ни копейки. Правда, разговоры с покупателем только начались, но о них тем не менее прослышали мужики. И — в ноги с челобитной: «Иван Иванович, да кто ж другой будет лучше тебя? Ты вон какой уже год не берёшь с нас никакого оброку. А тот, кому нас уступишь, вдруг окажется с каменным сердцем да пустит нас по миру...» Нет, не сладилось дело после такого разговора, — не продал деревню.
А на какие цели, между прочим, потребовалась тогда искомая сумма? Может, на какую-нибудь картину, что присмотрел на торгах? Кажется, так и было: приглянулось одно любопытное полотно. Вот так и столкнулись — искусство и жизнь людская... И выходит, искусство отступило...
Сей день он тоже встал чуть свет и, ещё не переодеваясь к завтраку, прошёл в галерею, стены которой были сплошь из живописных полотен.
Нет, на этот раз ничего ему не пригрезилось во сне, а просто решил, как говорится, на свежую голову определить, в каком порядке следует начать передачу картин в Академию художеств. Много лет картины радовали лишь его взор, но отныне они должны будут служить тем, кто сам способен производить и умножать красоту мира.
Слух уловил в конце зала шаркающую походку.
— И ты встал чуть свет, старина? — обратился Шувалов к рослому, одетому в ливрею слуге, почтительно распахнувшему створки дверей.
— Да я, как бы это сказать, ваше высокопревосходительство, с сей залы каждое утро начинаю свой день.
— Что так? — На лице Ивана Ивановича появилось недоумённое выражение. Но тотчас он хлопнул себя по лбу и рассмеялся: — Так ты, оказывается, приходишь в сей зал на свидание с самим же собою!
— Угадали, Иван Иванович. Я-то, старый дурень, полагал, что никогда не догадаетесь, что кажинный день на картину свою любуюсь. И вспоминаю, каким был тогда молодым и сильным.
Взяв под руку слугу, Иван Иванович подвёл его к полотну, что висело в простенке между двумя венецианскими окнами На полотне том была изображена карета, почти сорвавшаяся в горную пропасть, и высокий и сильный гайдук, который подставил своё плечо под экипаж, спасая его от неминуемой гибели.
— Кажинный раз, подходя к сему полотну, я вспоминаю всё, что случилось тогда с нами в Италии. И верите, Иван Иванович, до сих пор чувствую страх за вашу жизнь. И молю Господа за то, что спас вас тогда.
— Да, Господу было угодно, чтобы мы не погибли, — произнёс Шувалов. — Но ведь то ты, друг мой верный, спас тогда мою жизнь! Страх, говоришь, чувствуешь, когда останавливаешься возле сей картины? А в тот день, когда лошади понесли в горах и карета одним колесом зависла над стремниною, страха у тебя нисколечко не оказалось. И если бы не ты, вряд ли я был бы живым. Так что и я, всякий раз проходя мимо сего полотна, останавливаюсь и вспоминаю тот день. И — произношу слова благодарности тебе, моему верному слуге.
— Да как же можно, чтобы мне — и благодарность, ваше высокопревосходительство? — прослезился бывший гайдук. — Довольно и того, что мне, старому и уже к службе негодному, положили вы до конца моей жизни милосердное иждивение. А уж о том, что в италийских краях вы заказали картину о сём происшествии и меня живописцы ихние изобразили как живого, я и не говорю. Тому никто не верит, чтобы меня, человека низкого звания, да ещё — словно на икону! Нет, такого, говорят, никто и вообразить себе не способен. Только вот жаль, если сей вид вскоре уйдёт из дома. К кому же мне тогда приходить по утрам и произносить долгие лета вам, моему родному отцу и господину?
— Что ж, сие полотно — в твою честь. Значит, этой картине ты и хозяин, — сказал Шувалов. — Пусть доживает она с нами, обоими стариками, там, где и определили мы ей место. Согласен?
Внезапно дверь отворилась, и вошёл камердинер.
— Там, внизу, — человек. Назвался неким бароном Фёдором Ашем. Просит, чтобы ваше высокопревосходительство его непременно приняли.
— Проведи барона в гостиную, а я пока пойду переоденусь, — распорядился Шувалов.
Когда Иван Иванович вошёл в гостиную, он увидел там человека в мундире бригадира. Под рукою у него была треугольная шляпа с золотым галуном, но выглядел он тем не менее несколько затрапезно. Но что смутило Шувалова, так это то, что посетитель быстрым шагом подошёл к нему и вдруг упал на колени, одновременно схватив шуваловскую руку как бы для поцелуя.
— Что с вами, сударь мой? — остановил его хозяин дома. — Я не имею чести вас знать. И притом это ваше поведение... Что сие значит, какое дело привело вас ко мне?
— Какое, вопрошаете, дело? — воскликнул назвавшийся бароном. — Самое что ни на есть важное. Вот все они должны теперь стать свидетелями того, что я пришёл к вам затем, чтобы открыть великую тайну, о коей ни вы, никто другой ещё не знает.
И человек, вскочивший на ноги, повернулся лицом к стене и указал рукою на портреты, на ней развешанные. То были лики трёх императриц — Анны Иоанновны, Елизаветы и Екатерины Второй.
— Да, пред ними, почившими в Бозе государынями, я должен открыть тайну вашего рождения, а лучше сказать, вашего царского происхождения! — вновь воскликнул посетитель и протянул Шувалову скреплённый сургучными печатями пакет. — В нём, сём пакете, — подлинные свидетельства происхождения вашего императорского высочества.
Всё в глазах Ивана Ивановича потемнело, и он схватился за спинку стула, чтобы не упасть.
— Как?.. Как вы сказали? — едва слышно промолвил он. — «Ваше императорское высочество»? Да вы, сударь, в своём ли уме? Я вынужден тотчас вызвать своих людей, которые вас немедленно отправят в сумасшедший дом, из коего вы, несомненно, только что сбежали.
— Не следует никого звать. И тем более считать меня не в своём уме, — остановил Шувалова барон. — Я в самом деле тот, за кого себя и выдаю, — барон Аш, сын барона Фридриха фон Аша, моего родителя, который пред своею смертью написал это письмо и взял с меня слово передать его вам в собственные руки.