Долгорукова

   — Зато удалось другое, — неожиданно вымолвил Валуев. — Притом, на мой взгляд, куда более важное: скупить и вывезти архив князя Долгорукова.

Шувалов поморщился. Решительно ничего не удаётся сохранить в тайне. Как ни старались в Третьем отделении упрятать концы в воду, как ни маскировали Карла-Арвида Романна, его секретная миссия стала в конце концов известна, и что всего хуже, в среде швейцарских эмигрантов. Как, откуда — так и не удалось вызнать. Стало известно, что он вовсе не Постников, что жандармы снабдили его фальшивым паспортом и другими бумагами. Правда, дело сделано, бумаги князя Долгорукова благополучно доставлены в Петербург и отныне надёжно упрятаны.

   — Откуда ты знаешь? — наконец выдавил он.

   — Господи, да ты сам же мне и рассказал, — в свою очередь удивился Валуев. — И даже хвастал расторопностью и находчивостью своего агента, сумевшего перехитрить самого Герцена с его пресловутым нюхом на таких господ.

Елена Павловна рассмеялась. Она была развлечена. Вслед за нею натянуто улыбнулся Шувалов.

   — Финита ла комедиа, — резюмировал Валуев.

Глава шестая

ВЕНОК ЗАГОВОРОВ

Самая опасная черта нашего нынешнего

переходного и временного положения

заключается в том, что продолжительность

его окончательно разлагает все элементы

охранительных сил. Общество более и более

расшатывается и распадается. Неудовольствие

и недоверие укореняются. Престиж правительства,

давно бледнеющий, окончательно потухает...

   — Я так думаю, Государь, брат мой, что ты в ознаменование 200-летия Петра Великого мог бы учредить орден Петра, — Константин Николаевич выжидательно глядел на Александра.

Последовала долгая пауза. Александр в раздумье почесал переносицу и наконец вымолвил:

   — Нет, Костя, полагаю это лишнее. У нас и так столь много орденов, что я бы, ежели не традиция, кое-какие упразднил бы: Анны, например, и Станислава... Велю отчеканить памятные медали.

   — Скуповато. Велик был государь, единственный в своём роде не только у нас в России, но и во всей Европе, а может, и всем мире. Надобно заметить сию знаменательную дату сколь можно торжественней. Я говорил с некоторыми учёными мужами. Они предлагают первым актом начать издание писем и бумаг, хранящихся в кабинете Петра Великого с самых ранних лет и по 1725-й год, год кончины нашего великого преобразователя.

   — Быть по сему, — Александр пристукнул ладонью по столу. — Идея мне нравится.

— Правда, мы с тобой окончания сего издания наверняка не увидим, — усмехнулся Константин Николаевич. — Оно займёт не один десяток лет. После Петра осталось столь много бумаг, его рукою писаных да надиктованных Макарову, что одна разборка и сведение их потребует штата искусных палеографов и на это уйдёт Бог знает сколько лет.

   — Что ж, положим начало благому делу. Потомки нам спасибо скажут. Думаю, что и не помешало бы учредить премии его имени за выдающиеся научные труды...

   — Непременно. Это как бы само собою, — кивнул Константин. — Но и этого мало. Хорошо бы понудить наших литераторов запечатлеть великий образ в их творениях.

   — За этим дело не станет. В юбилейные дни всенародный праздник устроить с торжественными богослужениями...

   — Ха! Наши духовные Петра не жалуют. Кое-кто из них и доселе числят его царём-антихристом, — саркастически заметил великий князь. — Он ведь покусился даже на священный сан патриаршества и с лёгкостью упразднил его монахов объявил тунеядцами, колокола переливал в пушки... А кощунственный всешутейший и всепьянейший собор... патриарх всея Кукуя... А его ответ иерархам церкви, просившим о патриархе: «Вот вам патриарх!» — и ткнул пальцем в грудь.

Александр прятал улыбку в усы. Дерзость Петра приводила его в восхищение, которое приходилось скрывать. А смелость, тоже поражавшая и современников и потомков, взывала к подражанию. Смелость во всём: в государственных установлениях и в личной жизни, на поле брани и в общении с монархами. Поразительное подвижничество и неприхотливость, простота и мудрость...

Константин Николаевич, похоже, угадал, о чём думает его венценосный брат. Он сказал:

   — Пётр для меня — махина, глыбища. Я им восхищался и продолжаю восхищаться и удивляться сему колоссу. Конечно, многое в нём было чрезмерно. Но удивляться ли тому? На мой взгляд, он и Александра Македонского превзошёл. Во всяком случае, во главе войска прошёл он не менее.

А мысленно оборотился к Александру:

«Вот бы тебе, брат, быть на троне столь же независимым и смелым, как Пётр, вот с кого брать бы пример. А не править с оглядкою то на одного, то на другого, при том не только на подданных своих, на вельмож, но и на других монархов вроде дядюшки Вилли — прусского Вильгельма».

Сказал же он вот что:

   — Я весьма одобряю твой рескрипт о прекращении размещения вне России заказов на поставки машин и всего в этом роде. Пора нам наконец прочно ставать на собственные ноги.

   — Ты меня подвиг на сию меру, ты начал.

Высочайше было поведено: «Прекратить на будущее время правительственные заказы за границею, подобно тому, как это уже приведено в исполнение по Морскому ведомству, а затем все заказы как Военного министерства, так и Министерства путей сообщения и других ведомств исполнять внутри государства, несмотря ни на какие затруднения и неудобства, которые это могла бы представить на первых порах...»

   — Ты взял наконец решительный тон. Нельзя же нам вечно топтаться на месте. Вот ведь Обуховский завод поставил на верфи броненосцы. Надеюсь, выведем на Балтику не менее двадцати таковых судов. Они не уступят крупповским.

   — Дядюшка Вилли не верит...

   — Это его дело: верить — не верить. Однако же за семь лет после позорного Парижского мира мы построили двадцать шесть судов. Англичане стали было строить по нашему заказу броненосную батарею «Первенец», а достраивать, как ты знаешь, пришлось из-за польского возмущения в Кронштадте. И ничего — достроили, не хуже, чем у англичан получилось. Дело пойдёт, была бы воля.

   — Дядюшка Вилли пожалует в гости вместе со своим канцлером Бисмарком. Так мы условились на встрече в Берлине.

В Берлине был заключён тройственный союз. Дядя Вилли, подзуживаемый Бисмарком, был настроен весьма воинственно, несмотря на свой почтенный возраст: ему уж было за семь десятков, тогда как австрийский император и венгерский король Франц Иосиф был на тридцать три года его моложе, а Александр — на двадцать один.

Воинственность Вильгельма объяснялась просто: Пруссия на голову разбила Францию, её император Наполеон III, племянник своего знаменитого тёзки и столь же самонадеянный, оказался в плену у пруссаков. Так ему и надо: он затеял эту войну, в которой Франция потеряла только убитыми восемьдесят тысяч своих сынов, Эльзас и Лотарингию, выплачивала гигантскую контрибуцию. И поделом: низвергнул республику, провозгласил себя императором — точь-в-точь как его знаменитый дядюшка. Но дядюшка-то был талантлив, а его племянник всего лишь самонадеян. Ему удалось бежать в Англию, о позор! Дядя переворачивался в гробу: его самонадеянный племянник обрёл убежище в той самой Англии, которая была его злейшим врагом, которая стерегла его в последнем прибежище — на острове Святой Елены. А Пруссия, которую он некогда подверг оккупации и король которой был его пленником, возвысившись, объединила вокруг себя все германские княжества и герцогства и стала германской империей, во главе которой стоял дядюшка Вилли, император Вильгельм I.

Теперь он хотел вовсе поставить Францию на колена. Александр воспротивился. Он был красноречив и убедил его отказаться от воинственных замыслов. Канцлер Александр Михайлович Горчаков очень убедительно доказывал, что нарушение равновесия в Европе чревато пагубными последствиями. Объединённая Германия получила всё, что хотела, Франция обессилена и обескровлена, она уже не империя, а республика, довольно с неё унижений. А вот позорный Парижский трактат, сковывавший Россию после несчастной Крымской войны, подлежит аннулированию, отмене. На том и постановили.