Долгорукова

Елена Павловна пожала плечами. Она знала: державный племянник упрям. Вряд ли стоит доказывать ему, что самодержавие пережило своё время, что подкопы под него станут год от года умножаться, что оппозиция будет крепнуть...

   — Лучше всё-таки приступить к пробным, пусть малым шагам, шажкам, нежели отвергать её с порога, — наконец вымолвила она. — Ты знаешь, мой друг, что я твоя союзница и всегда хотела и хочу тебе добра, а значит, и Россия. Если держать вожжи постоянно натянутыми, лошади в конце концов перестанут повиноваться.

   — Есть шпоры, есть кнут, — бесстрастно заметил Александр. — Благодарю тебя за добрые слова. Я их выслушал и намотал на ус.

   — Слава Богу, есть на что наматывать, — улыбнулась Елена Павловна. — Однако призываю тебя, мой друг, быть осмотрительным. Ожесточение — худой советчик.

   — Знаю, — бросил Александр уже с порога. Он был так поглощён своими мыслями, что поступился этикетом — не приложился к руке.

На следующий день, когда Валуев явился с традиционным докладом, Александр, силясь придать своему голосу как можно больше тепла и задушевности, сказал ему:

   — Ты знаешь, Пётр Александрович, сколь я ценю тебя, твои способности и услуги. Но в нынешних обстоятельствах я принуждён отказаться от них. Ты сам видишь, какова крайность, какие тучи нависли надо мной и над Россией. Я должен прибегнуть к решительным мерам, дабы положить конец крамоле. Прости меня и помни, что ты остаёшься необходимым мне человеком, что и впредь я рассчитываю на твою помощь и советы. Прошу тебя: не считай, что твоё время ушло.

Валуев несколько мгновений оставался нем. Наконец он произнёс:

   — Благодарю вас, Государь, за доверие, за тёплые слова. Моя преданность вашему величеству остаётся непоколебимой. Я всегда откликнусь на ваш призыв, коль он воспоследует, и буду служить вам с тою же ревностностью, с которой служил всё это время. А сейчас позвольте мне откланяться, дабы подготовить всё к приходу моего преемника.

— Ты знаешь, сколько всего на меня свалилось за последнее время, — сказал на последок Александр, — знаешь и, повторяю, поймёшь меня.

Минутная растерянность Валуева прошла. Да, он знал всё, даже более того. Старший сын и наследник престола, умница и надежда Николаша, скончался в Ницце двадцати двух лет от роду. Этот удар император перенёс легче, нежели его супруга, и без того болезненная. Мария Александровна стала чахнуть. Потом это покушение, возмутительные листки, открывшиеся преступные сообщества, злоумышлявшие против власти, более того, планировавшие цареубийство... Всё это наслоилось.

Во главе верховной комиссии по делу Каракозова Александр поставил Михаила Николаевича Муравьева, министра государственных имуществ, зарекомендовавшего себя жестокостью при подавлении Польского восстания и заслужившего после него нелестную кличку «вешатель» («Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают», — говаривал он). Каракозов, Ишутин, Худяков были приговорены к повешению.

«В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, — вспоминал защитник Ишутина Дмитрий Васильевич Стасов, — я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведён из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошёл и нашёл Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощён и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне ни у кого никогда не приходилось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнён он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведён также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было надеть верёвку, явился фельдъегерь, объявивший помилование — замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой».

Муравьев-вешатель набирал силу и влияние, пугая Александра. Вслед за Валуевым в отставку были отправлены Головнин, Замятнин. Их заменили граф Дмитрий Толстой, одно имя которого было пугалом, Трепов и Шувалов. О нём Тютчев сложил четверостишие:

Россия лежала распростёртой в ожидании новых потрясений. Валуев записывал в дневнике: «Утром был у меня Трепов. Он занят приготовлением 11 виселиц, повозок, палачей и прочего. Всё это по Высочайшему повелению. Непостижимо! Суд ещё судит. Всего 11 обвинённых и уже 11 виселиц, эти господа вплетают в дело заплечного мастера Высочайшее имя! Разве можно о том докладывать государю? Разве можно в подобном деле испрашивать у него указаний? Царское право — милость...»

Не смущались и испрашивали. Знали, что государь не осудит. Знали, что новый мицистр юстиции, сменивший Замятнина, граф Палён, тоже поклонник не законов, а виселиц.

Каракозов открыл собою то, что собирались было закрыть.

Глава четвёртая

СУДЬБА НЕУМОЛИМА

...Страшно то, что наше правительство не

опирается ни на одном нравственном начале

и не действует ни одною нравственною силою.

Уважение к свободе совести, к личной свободе,

к праву собственности, к чувству приличий нам

совершенно чуждо... Мы должны внушить чувство

отвращения к нам всей Европе. И мы толкуем

о величии России и о православии!

«Господи, Боже мой, что ж это такое делается — покидают меня те, которыми я дорожил, в искренность и преданность которых верил, — угнетённо думал Александр. — А кто пришёл взамен? »

Он не мог не понимать неравноценности замен в те минуты покаянного прозрения, наедине с собою, в тиши кабинета или под сводами придворной церкви, в окружении икон. Иной раз ему казалось, что они смотрят на него укоризненными глазами, в особенности же высокочтимый Николай Угодник — к нему он обращался чаще всего, моля о снисхождении, о покровительстве, о помощи, наконец, о вразумлении.

Покушение Каракозова всё резко обострило. Открылась некая бездна крамолы, которая грозила разверзнуться и поглотить его.

«Не за многие ли грехи мои, за сладострастие», — иной раз думал он. И в эти мгновения чредой проходили в памяти женщины, которых он домогался при здравствующей венценосной супруге и которые без сопротивления отдавались ему. Макова, Макарова, Лабунская, Замятина... Гимназистка, дочь камер-лакея, которая отдалась ему в Ливадии, можно сказать, под носом всего августейшего семейства. Тогда была великая неловкость, даже стыд — история эта получила огласку. И другая история — с известной петербургской куртизанкой Вандой Кароцци. Слов нет, она была обольстительна и её изобретательность в любви превосходила всё, что он испытывал прежде.

Теперь ему служит Катенька. Он обучил её всему, чему был обучен той же Вандой. И Катенька оказалась способной ученицей. Правда, поначалу она робела, стеснялась — он был слишком откровенен в своих домогательствах.

   — Ох, ваше величество, так я боюсь, мне стыдно, — краснея, говорила она. И её стеснительность и девическое сопротивление ещё сильней возбуждали его.

   — В любви нет ничего запретного, Катенька, радость моя, — убеждал он её. И она неловко вначале, а затем всё более втягиваясь, шла ему навстречу. И неожиданно для него открылась ещё более страстной, нежели он ожидал.

Мужчина сотворил Женщину. Такую, которая шла навстречу всем его желаниям. Которая умела подогревать их. Которая покорно принимала своё рабство. Он уже не мыслил своей жизни без неё.