Долгорукова

Рылеев протянул Александру документ, но он его не взял.

   — Хорошо, спасибо, но теперь сними с этого копию, я лично её заверю.

   — Слушаюсь, Ваше величество.

   — И вот ещё что... Отдай переписать вот этот указ Правительствующему сенату, — Александр развернул сложенный лист и прочитал: — Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Михайловной Долгоруковой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну Георгию, дочерям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впоследствии. Мы жалуем их всеми правами, принадлежащими законным детям сообразно... ну и дальше указания на соответствующие статьи. Александр. Царское Село. 6 июля 1880 года. — Александр протянул ему лист. — Перепишут как, принеси подписать и отправь тотчас в Сенат, пусть хранят, пока тайно. Публиковать скажи — или по моему распоряжению, или в случае моей смерти. Всё. Ступай.

Рылеев вышел. Александр обошёл вокруг стола, поправил стоящую на нём фотографию императрицы, сел, достал чистый лист бумаги и написал: «Дорогая моя Катенька...» Остановился и вдруг засмеялся, отчего как бы помолодел, скомкал письмо, бросил его в корзину и лёгкой стремительной походкой вышел из кабинета.

Катя причёсывалась перед сном, Александр ходил по комнате. Она следила за ним в зеркале.

   — Нет, ты знаешь, в чём счастье, оказывается, проявляется? Ярче всего, более всего? — Он поглядел на её отражение. — В мелочах. Я сел по привычке писать тебе письмо, а потом вдруг спохватился: да зачем же писать, когда можно пойти и всё сказать самому. И пошёл...

   — Но всё равно тайком, как и раньше.

   — Ах, Катя, ну что тебе всё испортить хочется. У меня такое настроение, словно мне снова двадцать лет, и всё впереди, а ты... Вот, сбила... Я же что-то сказать хотел...

   — Ты говорил, что можно и не писать, а прийти да сказать. Так о чём же?

   — Ах, да. Я пришёл поздравить тебя, княгиня Юрьевская.

Она обернулась:

   — В самом деле?

   — Да, ваша светлость. Я только что продиктовал указ. И теперь всё, что я обещал тебе тогда, в Бабигоне, всё исполнил. Успел. Ровно четырнадцать лет и пять дней назад. Помнишь тот день? — Она вместо ответа прильнула к нему. — А вот скажи честно, но только честно, ведь, наверное, ты тогда не поверила мне?

   — Тогда?

   — Тогда, потом.

   — Тогда поверила, потом — нет. А ещё потом снова поверила.

   — А коль не поверила, что ж не бросила?

   — Кто ж бросает монарха? Разбросался... Властелин всея Руси и мой.

   — Твой и всея Руси.

Она повернула его к зеркалу лицом и встала рядом.

   — Император с супругой... Император с княгиней Юрьевской. С княгиней? Мезальянс, Ваше величество.

   — Что поделать, Катенька. Таковы законы. Но вот что я хочу тебе сказать. Есть и другой способ нам сравняться.

   — Да? Какой же? — Он ответил не сразу.

   — Мне — отречься от престола. — Катя нагибалась в это время за упавшей заколкой, да так и замерла от изумления.

   — Как отречься?

   — Саша уже вполне созрел для престола. Я свою миссию, сколько мог, выполнил. В феврале двадцать шесть лет будет царствованию. Я устал, скажу тебе честно, устал. Я сделал не менее, чем многие до меня, а может, и поболе. Но ничего кроме недовольства не получил взамен. Я хочу оставить трон Саше и уехать с тобою и детьми куда-нибудь в тёплые края и жить как все люди, обычными человеческими радостями. Любить тебя, жаловать тебя, уделять тебе внимание, которого не мог в полной мере уделять предыдущие четырнадцать лет.

   — И шесть дней.

   — И шесть дней. Я хочу следующие четырнадцать лет и шесть дней жить только для тебя. Как тебе моя идея?

   — Я не знаю, Сашенька. Это так неожиданно.

   — Я понимаю тебя. Столько ждать, стать женой императора, первой дамой на Руси, не коронованной, но всё равно — первой...

   — Как же первой, — перебила его Катя, — когда за столом всё равно в конце должна сидеть, как дальняя родственница какая.

   — Откуда ты знаешь?

   — Знаю. Разве не так?

   — Так, но...

   — Что — но?

   — Ладно, не важно. Да, это так, дорогая, но влияние персоны определяется не тем, где она сидит, а... — он чуть замялся, а потом, усмехнувшись, закончил: — где она лежит. Прости мне эту вольность. И в этом смысле твоё влияние ни с кем другим сравнимо быть не может. И пока я жив, и не будет. — Он поднялся. — Ну ладно, я пошёл.

   — Ну вот, а сам себе противоречишь.

   — Ты о чём? А-а... — он засмеялся. — Поймала на слове? Но я просто устал сегодня, мой ангел. Такой день. Да и не стоит пока менять ничего. Пока не приедет Саша, и я не объяснюсь с ним.

   — А я думала... — она отстранилась от него, — первая брачная ночь... После венчания... Не полюбовница, а жена... — Она начала всхлипывать. — Законная... Перед Богом... А опять тайком...

   — Катенька, солнышко моё, ну что ты... Ну зачем ты придаёшь значение таким внешним обстоятельствам... Ну хорошо, если ты так хочешь, я останусь. Только скажу кучеру, чтоб не ждал.

   — Нет, нет, езжай. Мне не нужно — из жалости...

   — Это не жалость вовсе. Я, верно, устал и думал, что ты тем более, и, желая поберечь тебя...

   — Езжай, езжай, — она ещё всхлипывала.

   — Нет, ну теперь что за отъезд. Конечно же останусь.

   — Я не хочу.

   — Не хочешь? Ты же только что сказала...

   — Я не то сказала, зачем ты переворачиваешь.

   — Ну как не то, коль совершенно то.

   — Нет, не то. Я сказала, что не хочу больше играть роль, что четырнадцать лет играла, что теперь эта роль жалка и нелепа, и я не понимаю, как ты это сам не понимаешь, коль говоришь, что я так близка тебе. Как же ты к своей законной жене относишься, что держишь её как тайную заложницу... Или ты так привык, что уже по-иному не можешь?

   — Катя! — изумился Александр. — Что ты говоришь?

   — Что я говорю, Саша? Что такого особенного я говорю? То, что думаю — вот что говорю. А думать по-своему ты мне не запретишь, даже высочайшим указом.

   — Катенька, да что с тобой сегодня? — Он погладил её но голове как маленькую. — Ангел мой, любовь моя... Ты как пружина — четырнадцать лет сжатой жила, а освободилась — всё крушишь вокруг. Ну, успокойся, прошу тебя. Ну... Ну, всё. Всё. Мы сделаем всё, как ты хочешь...

У зеркала в Катиной спальне сидела Варя и примеряла её драгоценности. Заслышав шум подъехавшей кареты, а потом и шаги, поспешила положить их на место. Вошла Катя.

   — А, ты... Доброе утро. Давно ждёшь?

   — Не очень. Ну как первая брачная ночь?

   — Ах, оставь, что за неуместные шутки.

   — Смотри-ка какие строгости. Что значит — законная.

   — Варя, прошу тебя, перестань.

   — Может, прикажешь теперь тебя на «вы» называть и вообще — Ваша светлость?

   — Да что ты сегодня, право же.

   — Я? Я что? У меня ничего не изменилось. Это ты... Вчера утром ещё княжна-любовница, а сегодня утром — княгиня-жена.

   — Да только ничего не изменилось. Как тайком ездил сюда, так и ездит. Как была врагом им всем, так и осталась, даже больше стала. Как презирали они меня все, так и будут, разве что не так открыто.

   — Но это пока Государь не объявит. А коль объявит, так изволь и знаки уважения выказывать, и принимать, как положено. А уж когда он тебе корону на голову наденет...

   — Да что ты, это вовсе невозможно. По закону нельзя.

   — Да? А Екатерину Первую Пётр короновал? И даже при живой жене. А тут он и вовсе свободен.

   — Тогда не было таких строгих законов на этот счёт.