Долгорукова

   — Вы давно ждёте? — спросил он подошедшую Катю.

   — Я уж стала беспокоиться.

   — Я задержался, составлял вот это... — Он вынул из кармана бумагу, развернул её. Оля тут же схватила её руками.

   — Эй, эй, — засмеялся Александр, — ты испортишь своё будущее.

   — Прочти сам, — сказала Катя. — Она не даст.

Александр отошёл чуть, чтоб Оля не дотянулась до бумаги, и прочёл:

   — Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне... — он сделал многозначительную паузу, посмотрев на Катю, потом продолжил: — ...даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом светлейших. Александр. Царское Село. 11 июля 1874 года. — Он опустил бумагу и взглянул на Катю.

Она бросилась ему на шею.

   — Сашенька, Сашенька...

   — Ты довольна?

   — Ольга Александровна, — спросила она дочку, — ты довольна?

Оля заулыбалась беззубым ртом.

   — Довольна, — засмеялась Катя.

   — Но ты заметила тут пропуск? Там должна быть внесена их фамилия. Я хотел, чтобы мы вместе решили — какая?

   — Как какая? Долгоруковы.

   — А почему не Романовы?

   — Почему? Ты же не один Романов, вас вон сколько. А вдруг твои дети и братья не захотят их признать. И отрекутся от них, когда нас уже не будет и некому будет их защитить...

   — Ты права, я исходил из этого же. Но и Долгоруковыми мне не хотелось бы их называть из этих же соображений — у тебя тоже братья и сёстры. И я решил, что лучше будет дать им новое имя, не твоё и не моё.

   — Но тогда получится, что я как бы отказываюсь от них.

   — Смотря какое имя. Ты говорила, что твой род по мужской линии идёт от Рюрика и Владимира Мономаха.

   — Мне папа так сказывал.

   — И так и есть, я проверил. А кто из тех Долгоруковых был самым знаменитым?

   — Кто?

   — Юрий, восьмой сын Мономаха.

   — Который Москву основал?

   — Да. И вот я решил, что мы дадим им имя «Юрьевских». Светлейшие князья Юрьевские — Георгий Александрович и Ольга Александровна. Фамилия от тебя, отчество от меня. И никто теперь не скажет, что у них нет отца.

   — Сашенька... — Катя обвила его шею свободной рукой.

   — Ну раз ты согласна, сегодня же впишу фамилию и отдам Рылееву на хранение.

   — А публиковать ты его не хочешь?

   — Пока нет. Когда придёт время... Но это и не имеет значения. Мне, а не Сенату дано право решать — публиковать указ или нет. Ты помнишь, что я обещал тебе в Бабигоне? — Катя кивнула. — Так вот это, — он сложил бумагу и убрал её в карман, — доказательство, что так оно и будет. А до тех пор молю Бога об одном: не разлучать нас всех ни на день...

Александр стоял у окна спиной к Рылееву и смотрел на море.

   — Я давал тебе указ о детях, — сказал он Рылееву, не поворачиваясь. — Если что со мной случится...

   — Государь, предполагая такое, вы сомневаетесь в моём усердии.

   — Александр Михайлович, дорогой, в твоём усердии не сомневаюсь, но оно не охранит меня от болезни или чего хуже. И от снаряда не охранит.

   — Какого снаряда, Государь? — удивился Рылеев.

Александр повернулся к нему.

   — Турецкого, мой генерал, турецкого. Мирной жизни, боюсь, осталось всего ничего.

   — Но если Ваше величество не хочет войны, кто же может объявить её?

   — Увы, Александр Михайлович, и Государь не всё может. Если общество на что устремится всеми помыслами, то тут уж ничего не поделаешь. А наш народ, похоже, впадает в националистическую горячку. Скажи мне, почему мы должны идти сражаться за свободу сербов и болгар? Почему мы должны класть за них свои жизни? Только потому, что мы тоже славяне? Но это же нелепица, чудовищная нелепица. Ведь раньше, чем славяне, мы русские, и уж если проливать кровь, то за русские интересы. Если бы на нас кто нападал, грозил бы игом — святое дело. А идти класть наши головы, чтобы наказать турок за болгар и сербов... Я с ужасом думаю об этом и с ужасом думаю, что, если восточный вопрос не решится мирным путём, нам придётся ввязаться в худшую из войн — религиозную...

   — Но, может быть, ещё удастся разойтись мирно?

   — Я каждый день молю об этом Бога, но наши все слои — от дворянства до крестьян — все жаждут мусульманской крови. Посмотри, о чём пишут все эти Аксаковы, Катковы, Самарины, — Александр кивнул на кучу газет, лежащих на столе. — Об исторической миссии русского народа. Посмотри, о чём мечтают в Московском Кремле. О Византии, о святой Софии, о Золотом роге. Они сошли все с ума... Воистину, не ведают, что творят. Поэтому, Александр Михайлович, — Александр снял со стола газеты и бросил их на маленький столик, — если мне придётся оставить столицу, то заботу о Екатерине Михайловне и детях кроме как тебе поручить некому.

   — Ваше величество могли бы и не говорить этого. Я, как и Ваше величество, не хочу войны, но буду рад случаю доказать свою преданность Вашему величеству — в столице ли, на фронте ли...

   — В столице, в столице, генерал. Ты ведь знаешь, что значит обеспеченный тыл для воина. В Кате и детях — моё будущее. А в этом указе — их будущее. Поэтому береги его как зеницу ока.

   — А скоро ли можно ожидать перемен в нашей мирной жизни?

   — Боюсь, что скоро...

Катя, сидя в кресле, плакала, Александр мерил шагами комнату, иногда останавливаясь перед ней.

   — Я должен ехать, Катя, я должен.

   — Но ты же говорил, мы никогда не расстанемся.

   — Ангел мой, любовь моя, я брал тебя с собой всюду, но не на войну же.

   — Я смогу, мне так будет спокойней.

   — Нет, нет, Катенька, даже и не думай об этом. Я солдат, для меня это привычно, а ты... Ты же наш ангел — мой и детей. Ты должна ждать меня, охранять наше гнездо. Хотя, признаюсь, как подумаю, что столько времени без тебя придётся — руки опускаются. На что я ненавидел войну, бессмысленную гибель неповинных людей — казалось, больше некуда. Но теперь, когда она ещё и разлучает нас, я ненавижу её во сто крат больше. Катя... Катенька... Катюша... Котёночек мой... — Александр опустился перед ней на колени, обнял её, — как ты тут будешь одна, без меня. Ты только ни в чём не отказывай себе, ладно?

Ни себе, ни детям. Если что — сразу иди к Рылееву, он тебе и заступник, и помощник.

   — Я не хочу, не хочу, я боюсь тут одна.

   — Кого же ты боишься, глупенькая моя?

   — Их. Их всех. Они ненавидят меня, презирают, хотят сжить со свету. Я боюсь. Тебя не будет, я одна против них.

   — Но я же тебе говорю...

   — Ах, ну что Рылеев? Что он один против них всех? Нет, я умоляю, возьми нас...

   — С детьми? Одумайся, что ты говоришь! Там фронт, там стреляют, там гибнут...

   — А здесь? Здесь разве не война — всех против меня, нас? Здесь если что и мешает им убить меня, так это ты. Но как только ты уедешь...

   — Катя, что с тобой сегодня? Любовь моя... поди ко мне, — он прижался к её волосам щекой. — Слушай, ты вся горишь. — Он потрогал её лоб. — Уж не заболела ли ты?

   — Мне холодно, Саша, обними меня. — Он обнял её крепко. Потом снял китель, набросил ей на плечи.

   — Ты вся дрожишь. Нет, ты положительно заболеваешь. — Он позвонил. Вошёл адъютант. — Скажи Рылееву, пусть срочно пошлёт за Боткиным.

   — Слушаюсь, Ваше императорское величество, — адъютант поклонился и вышел.

Александр уложил Катю на диван, укрыл её ноги кителем, присел рядом, обнял. Она положила ему голову на колени. Он стал покачивать её как ребёнка.

   — Ну, ну... Сейчас привезут доктора. Ты простыла, верно. Здесь так дурно топят. И из окон дует. Надо сказать Адлербергу, чтоб распорядился.