Долгорукова

   — Вот-вот, видишь. Ему не всё равно, потому что он лично заинтересован в Мекке. Значит, министру можно получать комиссию, а нам нельзя.

   — С чего ты взяла это, Катя? Что за вздор огульно обвинять человека?

   — А то ты не знаешь, что твои министры берут взятки.

   — Да тут весь Комитет министров поддержал проект фон Мекка.

   — Ну значит, он всем им дал. Им ты позволяешь думать о своём будущем, а нам нет, хотя их будущее и так обеспечено.

   — Но твоё будущее...

   — Ах, оставь, Саша, это ты сейчас так говоришь. А бросишь меня...

   — Катюша, да разве это возможно?

   — А другим, другим ты что говорил?

   — Что говорил?

   — Ты что им говорил в самом начале: я вас скоро оставлю? Вот потанцуем немного, и оставлю? Ты говорил так?

   — Нет, естественно.

   — Естественно...

   — Но что ж ты сравниваешь — их и себя.

   — А ты, ты разве не сравниваешь нас?

   — Я?

   — Когда ты говоришь, что я лучше всех, что ты так никогда никого не любил...

   — Но это всё правда, только при чём тут железная дорога?

   — Ты опять всё к шутке сводишь. Тебе забавно видеть, как кто-то заботится о своём будущем, тогда как твоё предопределено свыше от рождения. Да?

Александр встал.

   — Что-то я сегодня всё время в проигрыше. Пойдём, поднимемся к тебе.

   — Нет, я не хочу. У меня голова болит. Хочу побыть на воздухе.

   — Но здесь неудобно говорить. Вон Варя идёт.

   — А что говорить, Саша? Ты всё сказал: тебе твои министры дороже меня. Ну вот с ними и уединяйся...

В своих апартаментах Александр беседовал с бароном Дельвигом.

   — Барон, скажите господину Бобринскому, что я решил отменить своё решение по поводу концессии и более склоняюсь отдать предпочтение заявке господина Ефимовича.

   — Но господин фон Мекк уже уведомлен, что Ваше величество соизволили высочайше одобрить его представление.

   — Ну так извинитесь перед ним за этот раз, мы найдём способ компенсировать его потери.

   — Я непременно тотчас же по приезде доложу господину министру Ваше высочайшее указание, но, боюсь, я не смогу объяснить ему, чем оно вызвано. В техническом и финансовом отношениях проект господина Мекка заметно предпочтительней.

   — Вы полагаете, барон, что я во всех случаях обязан объяснять причины своих решений?

   — Нет, Ваше величество, я далёк от этой мысли. Более того, я полагаю, что такие случаи могут иметь место. Но я также думаю, что в этих случаях преданные слуги Вашего величества, коими являемся, я и мой министр, могут расценить это как знак недоверия себе и скрытое пожелание Вашего величества, чтобы мы подали в отставку.

   — Ну что ж, барон... Если вы и господин Бобринский ставите свою преданность Государю в зависимость от какого-то подрядчика, то я не смею удерживать вас от этого шага...

Коляска Александра подкатила к дому. Ему навстречу вышла Варя и сказала:

   — А Кати нету.

   — Как нет? — изумился Александр. — А где же она? Она в это время всегда дома.

   — Она в салоне, платье мерит.

   — Платье? Она мне ничего не говорила про это.

   — Она, верно, хотела сделать вам сюрприз.

   — А как скоро она вернётся?

   — Не знаю, Ваше величество. Я уж и сама беспокоюсь.

По аллее шла Катя в новом платье. Рядом с ней шёл X. Вдали слышалась музыка, играл духовой оркестр. Катя торопилась, но X. пытался её задержать.

   — Погодите, Катя, не уходите, я ещё не сказал вам самого главного.

   — Я не хочу ничего слышать. Я ещё раньше сказала вам...

   — Но вы же не знаете, зачем я здесь, на что пошёл, чтобы иметь возможность видеть вас, какие унижения стерпел и терплю только ради того, чтобы мельком увидеть вас.

   — Я не желаю знать ваших обстоятельств, увольте меня от них. Один раз вы навязали мне своё общество, чтобы обманом поставить меня в ужасное положение. Тогда ваш план не вышел, вы хотите снова повторить его...

   — Это не мой план, я и не знал, с какой целью мною воспользовались.

   — Ну так скажите тому, кто вас снова послал, что второй раз...

   — Меня никто не посылал. К вам — никто. Я взял на себя некую обязанность здесь, чтобы иметь возможность приехать сюда, мои обстоятельства не позволяли мне этого, а ждать, пока вы вернётесь, было выше моих сил. Да и здесь нам легче видеться. Там я вынужден скрываться, я сменил имя, живу по подложному паспорту, вот и внешность пришлось... Меня могут искаться коли нашли бы...

   — Я же просила вас не посвящать меня в ваши обстоятельства. Они мне вовсе не интересны.

   — Но они же и ваши обстоятельства. И ваши.

   — Мои? С какой стати?

   — С той, что кто-то ведь тогда хотел причинить вам зло. С моей помощью, винюсь, и всю жизнь буду молить прощения, но этот кто-то ведь и сейчас опасен вам, и даже более, чем тогда, раз тот план не удался... И кто знает, может, сейчас, в эти минуты, делается что-то ещё, чтоб погубить вас? А вас некому защитить.

   — Меня есть кому защитить.

   — О, нет, вы заблуждаетесь. Если вы думаете, что вас может защитить тот, кто невольно является причиной вашей опасности, вы очень заблуждаетесь. Он слишком высоко, а подлость творится внизу. И я умоляю вас позволить мне защитить вас... Если я не прав, если вам ничего не грозит, тем лучше. Но если хоть в малой степени мои опасения окажутся справедливы...

   — То я обойдусь без вас, — перебила его Катя. — И прошу вас никогда больше не приближаться ко мне и не вынуждать меня обращаться к помощи тех, кто сможет меня от этого наверняка уберечь.

   — Вы мне грозите?

   — Я вас предупреждаю.

   — Ну что ж... Тогда и я предупреждаю вас: мы всё равно ещё увидимся. Но если обстоятельства, при которых это произойдёт, вам покажутся ужасными, пеняйте только на себя — я хотел иного...

Варя ворвалась в комнату Кати — возбуждённая, помолодевшая.

   — Ну, слава Богу, всё решилось.

   — Что решилось?

   — С концессией. Пусть будет фон Мекк, нам теперь всё равно.

   — Что так?

   — Он нам даёт те же условия, что и Ефимович — полтора миллиона и акции. Так что можешь ни о чём не просить Государя.

   — Но он уже переиграл всё.

   — Ну и что? Мы-то в выигрыше в любом случае.

   — Но как же так? Я же просила его, унижалась. Да и ему отменить своё прежнее решение...

   — Господи, что за нежности. Он же император, что ему стоит сделать такой пустяк.

   — Ты неверно судишь о нём. Любому чиновнику нарушить правила — это одно, а Государю...

   — Знаешь, дорогая моя, что я тебе скажу. Если ты будешь так понимать своё положение, что ещё и жалеть станешь не себя, а его, ты знаешь, что с тобой будет? Вон пойди погляди на всех этих фрейлин, из бывших «умилений». Без семьи, без детей, без средств к самостоятельному существованию — на казённой милости. Выгони их завтра из Зимнего — куда они денутся, кому нужны? Этого ты себе хочешь? Доживать век в воспоминаниях?

   — Александр Николаевич очень добр ко мне и щедр.

   — Да, да, слышала. И вижу. Но он на тридцать лет старше, милая, ты это понимаешь? Хорошо, что Господь дал ему счастье быть здоровым до его лет. Но он не вечен. Романовы вообще долго не живут.

   — Я не хочу вообще об этом думать, зачем ты?

   — Затем, что я люблю тебя и не хочу, чтоб ты повторила судьбу многих.