Страница 74 из 91
— А знаете, братцы, что было вот в этом здании, где мы сейчас находимся?
— Тюрьма.
— А вот и нет! В восемнадцатом столетии это был замок графов... Потом замок превратили в тюрьму.
— Много мне радости оттого, что здесь какая-то графиня изволила когда-то прохаживаться!.. — едко буркнул Прокопенко, бывший военнопленный, которого схватила полиция. — Теперь бы ее на мое место.
— А может, она невидимо присутствует здесь? — серьезно проговорил Куликовский. — Хочешь, я расскажу тебе о таком вот случае...
Это была сказка о ведьме, которая очень ловко помогала одному заключенному. Сказка интересная, с хитрыми поворотами, неожиданными ситуациями, и рассказывал ее Куликовский так, словно речь шла о действительном событии.
Когда он кончил, Сапун спросил:
— Разве вы верите тому, о чем рассказываете?
— А красиво? Ну то-то же... Легче живется, когда красивое в голове.
Временами Куликовский пел. Но Прокопенко, который кое-что понимал в музыке, всегда останавливал его:
— Брось церковную нуду тянуть!
— Почему церковную? — удивлялся Куликовский.
— Как дьяк на клиросе... — И передразнивал: — «Рождество твое, Христе-боже на-аш!..»
— Что ты понимаешь в музыке! — возмущался Куликовский.
— Больше тебя! Я бывший военный капельмейстер...
— Ну и знаешь свое «бум, бум, бух, ух». Разве душевная музыка или песня доступны тебе?
Тогда уже вскакивал Прокопенко, и ссора разгоралась еще сильнее. Чтобы разнять их, вмешивался Сапун:
— Бросьте, будто дети заспорили! Не было бы большей беды...
Любители музыки успокаивались, и снова начиналась мирная беседа.
Как-то утром в конце октября Куликовского повели на допрос. Принесли его без сознания только в полночь. До дверей камеры его проводила жена.
Сапун положил Куликовского на самое лучшее место, осторожно осмотрел худое, исполосованное тело. Намочив водой куски старой сорочки, прикладывал их к посиневшей коже.
Куликовский пришел в себя не скоро. И первые его слова были:
— Где моя жена? Неужто и ее тоже били?
— Не волнуйтесь, пожалуйста, — успокаивал его Сапун. — С вашей женой ничего не случилось. Она проводила вас до самой двери, и потом ее повели в камеру.
Голова Куликовского опустилась на доску, начался бред. Еще несколько раз он приходил в себя и снова терял сознание. Все легли спать, только Сапун остался возле старика.
На рассвете Куликовский вдруг заговорил. Каждое слово он выговаривал отчетливо, словно был в полной памяти:
— Дочка? Не знаю, где она, пошла от меня, а куда — не знаю. Сын? Говорят, что арестован. Вам это лучше знать... Электростанцию я не собирался взрывать... Керосин у меня для другой цели... О партизанах и бандитах ничего не знаю... Я ведь слепой, что же вы хотите от калеки? Как вам не стыдно бить обиженного природой!
В камере стало тоскливо, мрачно. Будто тяжелый камень лег на сердце каждого. Все думали только о том, выживет ли этот еще совсем недавно такой веселый, разговорчивый человек, засмеется ли, расскажет ли новые забавные истории. Только на третий день Куликовский очнулся.
— Помогите мне подняться, — попросил он товарищей.
— Зачем? Не нужно! Полежите еще...
— Нет, я попробую... Иначе никогда не встанешь... Помогите...
Опираясь на плечи Сапуна и Прокопенки, старик еле переставлял ноги, но остался доволен. Даже шутить начал:
— Вот меня и подремонтировали. Теперь снова учусь ходить, как в детстве.
Потом добавил:
— Как это я выдержал? Просто самому удивительно. Обрабатывали меня в несколько туров. Вначале бил меня один следователь. Мое молчание, видно, взбесило гестаповцев. Тогда они принялись молотить меня втроем. Я больше не мог терпеть и закричал изо всей силы. А палачи громко хохотали, и каждый из них старался ударить как можно сильней. Наконец я потерял сознание, и как очутился здесь — не знаю.
Когда Прокопенко о чем-то заговорил с соседом, Сапун сел около Куликовского и тихонько сказал:
— А вы мне неправду сказали о причине своего ареста.
— Почему неправду?
— Да относительно сына, дочери, взрыва электростанции вы ничего не сказали.
Куликовский даже вскочил с места. Однако, сделав усилие над собой, снова сел и спросил:
— А кто вам сказал об этом?
— А я все знаю, даже то, что вы следователю отвечали, — заинтриговал старика Сапун и умышленно перевел разговор на другую тему. Теперь уже Куликовский допытывался:
— Нет, раз уж начали такой разговор, давайте сразу кончим. Говорите, откуда вы это знаете?
Чтобы не мучить товарища, Сапун признался, что слыхал, как он бредил во сне.
— Остальные слышали?
— Нет, спали.
— Тогда хорошо. На вас я надеюсь. Да, меня арестовали не только за то, что я прятал еврейку. Были и другие причины. Но, кажется, отходил я свое. Я даже знаю, где меня повесят, — на бульваре, на площади Свободы...
Всех членов подпольного горкома и наиболее активных подпольщиков держали в подвале дома СД. Его приспособили специально для этой цели. Одну, самую большую, комнату разделили на десять каменных мешков. Каждый мешок длиной один метр семьдесят пять сантиметров, в ширину — один метр двадцать пять сантиметров. Сверху, снизу, с боков — сырой, холодный кирпич.
В каждом каменном мешке сидело, а вернее — стояло, по четыре или по восемь узников. Это была прихожая смерти. Выводили отсюда лишь в двух случаях: одних — на допрос, других — на расстрел или на виселицу.
Дважды в сутки — в восемь часов вечера и в восемь часов утра — водили в уборную. Если человек не выдерживал этого срока, охрана СД люто избивала жертву.
Особенно сильно страдал Ковалев. На допросах ему повредили мочевой пузырь.
А допрашивали его ежедневно. Обычно после восьми часов вечера за ним приходили гестаповцы:
— А ну, Ковалев, пошли!
Каждый вечер с ужасом ждал он этого оклика. Ждал и все надеялся, что на этот раз, может, не придут, может, забудут о нем, займутся чем-нибудь другим.
А его вели на второй этаж, через большой зал в комнату, напоминавшую нечто среднее между спортивным и врачебным кабинетами. Специальные станки, козлы, спортивные стенки и брусья, кресла вроде тех, которые бывают в зубоврачебных кабинетах, железные перчатки, крепко прикрепленные к потолку веревки, ванна. Все это расставлено в определенном порядке, старательно обработано, будто приготовлено для того, чтобы приносить радость и удовольствие человеку.
Почти на всех этих станках рвали тело Ивана Гавриловича. Рвали методично, по определенной, продуманной системе. От него не требовали каких-либо сведений. Задавали вопросы, на которые он отвечал уже невпопад или бормотал нечто непонятное.
Не для получения сведений о работе подпольщиков пытали его гестаповцы. У них была другая цель. Несколько раз предлагали они Ковалеву, чтобы он отрекся от своей прежней деятельности и публично осудил ее. Но каким слабым он ни был, все же находил в себе силы крикнуть:
— Нет, никогда!
Гестаповцы смеялись:
— Подпишешь! Еще как подпишешь!
В таком состоянии его еще раз повели на очную ставку с Сапуном. Видно, гестаповцам не удавалось «расколоть» инженера. Он крепко держался.
Ковалев вошел в кабинет следователя. Сапун пристально посмотрел на него, и в его взгляде мелькнули жалость и сочувствие. Да и было чему посочувствовать. От прежнего Ковалева теперь уже почти ничего не осталось. Посреди комнаты стоял сморщенный, худой, как былинка, человечек, который настороженным, испуганным взглядом следил за каждым движением следователя. Стоило гестаповцу приблизиться к нему, помахивая плеткой, как Ковалев начинал лихорадочно дрожать. А следователь забавлялся этим, будто кошка с пойманной мышкой.
— Какую работу выполнял в комитете Сапун? — спрашивал следователь у Ковалева.
— Никакой.
Следователь взмахнул плетью, и Ковалев начал нести какую-то чушь, которую вообще никто не мог понять.