Страница 32 из 91
— За такие ошибки головы рубят, — сказал шеф и, со злостью стукнув ящиком стола, повернул ключ и вышел. Девчата переглянулись: куда его понесло? Хотя бы не пошел заявлять... А если и так, все равно никуда не денешься. Нужно ждать, что будет.
Через полчаса шеф пришел один. Наверно, ходил прогуляться, злость и тревогу свою развеять. Ну, пронесло на этот раз!
Придя домой, Лида сказала Вале:
— Нет, так больше не будем делать. В другой раз он обязательно донесет на нас в СД. Я вот что придумала: у меня есть хороший знакомый, он работает в гидрометслужбе. У них там разных карт — хоть гать гати. Как я это раньше не вспомнила? Нужно сказать об этом дяде Арсену или Володе...
Бывает так, что знаешь человека и год и два, съешь с ним добрый пуд соли и не подозреваешь, что у твоего знакомого на душе. С виду — человек как человек: и приветливый, и даже привлекательный, и слова приятные говорит. В обычных условиях — милый человек.
А изменились обстоятельства — и не узнать его. Из глубины черной души извергается целый фонтан грязи, заливающий всех, кто находится поблизости.
Нечто подобное произошло и с женщиной-врачом, которую все почему-то звали только по фамилии — Юрашевич. Особыми способностями она не отличалась. Как и все врачи, слушала и выстукивала больных, выписывала рецепты, улыбалась.
Никто не знал, что за этими улыбками скрывается бездонное болото злобы к тем, у кого больше таланта, кто стал хотя бы на ступеньку выше ее в общественной жизни, кто носит более красивые платья, пользуется большим авторитетом у сослуживцев и больных. Злость эта была особенная — старательно скрываемая, но острая, жгучая, отравная. Даже от самых близких людей прятала она свою ненависть ко всем, кто, по ее мнению, перешел ей дорогу, занял место, которое должна была занять она.
Оккупацию Минска Юрашевич встретила с огромной радостью. На приход фашистов она возлагала большие надежды. Ей казалось, что теперь она вырвется на простор и все будут с завистью смотреть, как она станет видной фигурой среди медработников Минска.
Свои симпатии к фашистам она выражала везде, рассчитывая, что хозяева заметят и оценят ее по заслугам. Прежде, бывало, она месяцами не брала в руки газету.
— Фи, — фыркала она и презрительно кривила ярко накрашенные губы, когда товарищи заводили разговор на общественные темы, — настоящему врачу не пристало лезть в политику. У него есть более серьезные и благородные дела — лечить людей. А у женщин еще и свои, семейные обязанности...
Однако люди с их болезнями не очень интересовали ее. Во всяком случае, от дежурств она старательно отделывалась. А разговоры о благородной миссии врача ей нужны были только для того, чтоб выставить себя перед людьми человеком доброй души.
Когда город захватили фашисты, у Юрашевич вдруг появилась неодолимая тяга к политике. Только привлекала ее политика уже иная, та, на которую Юрашевич возлагала особые надежды. Каждое утро она с жадностью хваталась за фашистские газеты и с волнением, взахлёб читала брехню геббельсовских пропагандистов, трубивших о безостановочном марше гитлеровских армий на восток.
Работники больницы с отвращением смотрели на нее, но ничего не говорили. Да и как скажешь, если она может сразу же донести в СД. Пусть лихо цепляет такую!
Только старый профессор Евгений Владимирович Клумов однажды не стерпел. Было это в декабре 1941 года, когда под Москвой шли кровопролитные бои.
Как всегда в первой половине дня, профессор делал операцию. Больных было много. Ассистенты и сестры молча выполняли приказания, которые он отдавал иногда одним движением широких черных бровей или кивком головы. В операционной стояла напряженная таинственная тишина, от которой, казалось, зависела судьба человека, лежавшего на операционном столе. Всколыхни эту тишину — и жизнь выпорхнет из ослабевшего организма. На высоком лбу Клумова глубже пролегли морщины. Сотрудники знали: операция серьезная, профессор очень озабочен. Врач Мария Пилипушко, работавшая ассистентом, напряженно следила за всеми движениями рук профессора, помогала ему.
Вдруг дверь широко распахнулась, и в операционную влетела Юрашевич. Она держала высоко над головой «Минскую газету» и, захлебываясь от восторга, крикнула:
— Господа, Москва взята!
Профессор на мгновение поднял голову от больного, глаза его блеснули гневом и презрением.
— Чему вы радуетесь?! — А затем добавил: — Как вам не стыдно, врач Юрашевич, так вести себя в операционной!
— Ах, извините, уважаемые господа, я забыла, что у вас это не вызывает сочувствия!..
И, кривляясь, сделала реверанс.
— Мерзавка! — вырвалось у Марии Пилипушко, когда дверь закрылась за Юрашевич.
— Продажная шкура, — поддержала врача Виктория Рубец, присутствовавшая при операции.
Клумов в знак согласия кивнул головой и приказал:
— Продолжаем...
Этот случай еще раз напомнил, что в подпольной работе нужно быть осторожным. Люди, подобные Юрашевич, могут сильно навредить. Но они не так страшны — их все знают, сторонятся. Страшней, когда доверишься хитрому врагу, который прикидывается твоим другом, честным советским человеком.
А иной раз обстоятельства вынуждали рисковать...
Однажды, в феврале 1942 года, Мария Пилипушко принимала больных. В коридоре послышался шум.
Без очереди вошел незнакомый. Вошел он решительно, осмотрелся, нет ли кого в кабинете, и спросил хрипловатым, простуженным, голосом:
— Вы доктор Пилипушко?
— Да, я, — внимательно разглядывая нового пациента, ответила Мария Герасимовна.
Собственно говоря, пациент, видимо, не имел острой нужды в помощи врача. Щеки его были покрыты густым зимним загаром, какой бывает обычно у завзятых охотников и рыбаков. Из-под рыжеватых бровей смотрели на доктора смелые, требовательные серые глаза, весь вид этого человека свидетельствовал о его железном здоровье.
— Вам привет от полковника Ничипоровича.
У Марии Герасимовны брови поползли вверх. Что это: провокация? С Ничипоровичем она была хорошо знакома, знала, что он командует партизанским отрядом. Но откуда ее посетитель знает об этом? Неужели это переодетый гестаповец? Или агент СД из числа изменников? Как отнестись к нему? Ответить откровенно? Арестует сразу и потащит пытать. Не признаться?..
— По приказу Ничипоровича я привез к вам, — продолжал неожиданный гость, — тяжело раненного партизана лейтенанта Грачева, который будет находиться на конспиративной квартире. Вы должны обеспечить его медицинской помощью.
Сдерживая противную дрожь пальцев, Мария Герасимовна слушала, обдумывала каждое слово. Видно, выхода нет. Если перед нею не партизан, а гестаповец, все равно он уже не выпустит ее, потащит на пытки. Не для того он пришел, чтоб посмотреть на нее, попугать и уйти.
— Никакого полковника Ничипоровича я не знаю... — попыталась она отпираться.
Однако он хитро улыбнулся и сказал:
— Напрасно вы, доктор... Хорошо знаете Ничипоровича...
— А в общем, — решительно сказала она, — мой долг врача заставляет меня помогать каждому, кто нуждается в моей помощи. Я готова идти, куда нужно...
Быстро собрала инструменты, необходимые для обработки раны, и они вышли.
— Принимать пока что не буду, — объявила она больным. — Меня вызывают для скорой помощи.
Шли торопливо. Он молчал, и она считала за лучшее держать язык за зубами. Злило ее только одно: если это действительно партизан, то почему своевременно не установили пароль, не назначили явку? Очень уж неосторожно.
Он вел ее вверх по Ленинской улице, потом по улице Карла Маркса направился к Университетскому городку, туда, где помещались служба безопасности и СД. Чем дальше шли они, тем сильнее холод сковывал сердце Марии Герасимовны. Каждый шаг теперь казался ей шагом к нечеловеческим страданиям и смерти. А он умышленно молчал и только шмыгал носом. Что может сделать теперь она, хрупкая, слабая, с таким вот грузным, широкоплечим, дюжим мужчиной, который даже не считал нужным следить за нею? Стоит только Марии Герасимовне сделать лишний шаг в сторону, как он выстрелит ей в спину, и все...