В краю родном

Когда приходил отец, чтобы меня сменить, и я с трудом выдирался из очереди, то долго не мог привыкнуть, что вокруг моего тела пустое пространство, гуляет ветер и можно двигаться свободно. Нет передо мной жесткой спины небритого мужика, а позади мягкого живота бабы, к которому я будто прирос, ее дыханья на моем затылке и шевеленья мышц. Грудь моя не сжата, и дышится легко.

Вот отец занял мое место, и я знаю, что о хлебе беспокоиться не надо, буханка достанется. Впрочем, случалось, что хлеба всем не хватало, но очередь не верила этому и все стояла да стояла с отчаянной надеждой.

На худой конец у нас дома был небольшой запас черных сухарей, которые я размачивал, посыпал солью и ел.

Сам не помню своего тогдашнего тела, но мать всегда говорила с жалостью: «Худышка ты мой». И столько было тоски и надежды в ее словах, что я чувствовал, как подступают слезы и нет никаких сил удержать их. Позже я узнал, что до меня у матери было двое детей, которые умерли, прожив одинаковое время. И вот она боялась, как бы не умер и я.

Конечно, я был худой. Все дети в ту пору были худые и прозрачные, словно сосульки, все недоедали. Не знаю почему, но многие ребята выходили в подъезд или на улицу с куском хлеба и ели при всех. Может быть, чтобы похвалиться, что вот у меня есть хлеб, а у тебя нет. Этим завоевывался на какое-то время короткий авторитет. Не считалось зазорным попросить:

— Васька, дай хлеба.

Васька немного кобенился, потом отламывал половину и отдавал. Потом еще кому-нибудь давал откусить. На всех, конечно, не хватало Васькиного куска. Самые скромные бывали обычно оттерты в сторону, глотали слюнки да смотрели голодными глазами. Может, кто-то и отворачивался и глотал слезы украдкой, потому как обидно, есть охота больше всех, а ничего не досталось.

В другой раз и сам Васька просил, заискивал:

— Петь, дай хлеба, я ж тебе давал.

Тягостно было мне все это, но и сам я как-то не удержался, вышел с куском хлеба. Тут же вокруг меня собрались ребята. И те, которые раньше не обращали на меня внимания, преданно замерли вокруг. Подошел наш заводила Атаман и с покорной улыбкой уставился на меня, кого-то треснул мимоходом по затылку. Он мог бы запросто отнять хлеб, но, по нашим ребяческим понятиям да и по моим теперешним тоже, это было бы нечестно.

Атаман — здоровенный второгодник, все лето он ходил босиком в синих отцовских галифе, а зимой, кажется, в галошах, чуть ли не на босу ногу. Никогда он ничем не болел, и ничто его не печалило, кроме еды.

Я молча отломил ему хлеба, хотя он и не просил. Он запихнул хлеб в рот и, почти не жуя, проглотил. Я знал, что он голодный как волк. У них была большая семья, отец часто болел, мать только что родила, и хлеба в доме не хватало.

Кто-то из ребят попросил откусить у меня разок, но Атаман положил свою грязную руку на мое плечо и сказал:

— Ешь сам. Никому не давай.

Но я не мог есть. На меня все смотрели, как я буду есть.

— Дай откусить, не будь жмотом.

— Ешь сам, — сказал Атаман, сглотнул слюну и отвернулся, и все с равнодушным видом отвернулись от меня, чтобы не мешать. Хорошо это или плохо, но с тех пор я не мог выносить на улицу хлеб.

Такая вот была жизнь у нас, у ребят, и мы принимали ее такой. Не помню, чтобы кто-нибудь жаловался или проклинал эту полуголодную жизнь. Все надеялись, и взрослые, и дети. Раз война кончилась…

Одного из нас звали Миной. Мне объяснили, что Мина не настоящее его имя, а кличка. Как его звали на самом деле, никто не знал. Мне казалось, что он и сам забыл, как его зовут. А дело в том, что он однажды попытался разрядить мину, и она взорвалась. Ему оторвало большие пальцы на ногах, а двоих ребят убило наповал. Вот и прозвали его Миной. Родители у парня погибли на войне, и он проживал у тетки.

В школу ходить ему было некогда, надо зарабатывать на жизнь. Мина пас полтора десятка коров. Тетке его за это, кажется, что-то платили, а Мине давали натурой, когда вареных картошек, когда кусок хлеба — летний день долог.

Как-то мы пошли купаться в яму от фугаски. Была весна, и дул холодный ветер. Коровы Мины бродили около ямы, а сам он лежал у огонька, который сложил из сухих коровьих лепешек.

По натуре Мина был человек добродушный, на нас посматривал снисходительно. Мы ведь еще не зарабатывали на жизнь, а он это делал.

Мы поздоровались, поговорили о погоде, что весна нынче холодная и как хорошо, что Мина разложил огонек, выкупаемся и погреемся. Мина молчал. Потом, щурясь от едкого дыма костра, неторопливо полез в карман и достал банку консервов. Теперь умолкли и мы, дожидаясь, что будет дальше. Мина достал складной нож и вскрыл эту банку.

— Что это? — спросил Костя, который сговорил нас идти купаться.

— Паштет, — сказал Мина гордо, подцепил ножом паштета и отправил в рот. Подцепил еще раз и протянул Косте попробовать. Тот съел и сказал уважительно:

— Па-а-аштет!

Мина, кажется, угостил нас всех, и ему самому ничего почти не досталось. Я никогда не слыхал о паштетах, да и ребята, наверное, тоже.

Остатки паштета Мина добыл из банки большим своим пальцем, облизал его, заглянул в банку и небрежно отбросил ее в сторону, мол, для него паштет еда обычная. Вот хлеба бы!

Хлеба у Мины в тот день не было. И теперь он хотел хлеба, потому что паштетом не наелся. Утром какая-то жалостливая хозяйка сунула ему эту банку, мол, пообедай, Мина, день велик. А он все скормил нам, гордый, что может угостить диковинной едой.

Зачем он это сделал? Но я тогда не понимал, что давать людям, дарить, намного приятнее, чем брать у них.

А Мина между тем достал пачку дешевых папирос «Бокс» и закурил.

— Дай затянуться, Мина, — попросил Костя. Мина неторопливо добыл папиросу и молча протянул ее Косте. И вот началось:

— Костя, оставишь.

— Цыган, а ты мне.

Мина неторопливо достал еще одну папиросу, потом другую, в общем, закурили все. Почему Мина был таким щедрым в тот день, никто не знал. Но он сам все объяснил:

— Батя нашелся.

— Как это нашелся?

— А вот так, — сказал Мина. — На Дальнем Востоке. Ранило его там в голову. Поеду к нему, зовет. Мина, говорит, приезжай. Там житуха что надо, рыбы сколько хочешь. А этих паштетов…

Мина пренебрежительно сплюнул, махнул рукой и умолк.

— Откуда он знает, что ты Мина? — спросил кто-то.

— Знает. Кому надо, тот все знает.

И он насмешливо надвинул кепку на глаза любопытному. Мы завидовали ему, что уедет в дальние края, а нам тут жить да жить, неизвестно сколько. Нас никто не отпустит на Дальний Восток.

Мина лежал у огонька, сложенного из коровьих лепешек, босой и немытый, наверное, года два, но гордый, потому что у него нашелся отец. И скоро конец его пастушеству. Потом он встал, ловко щелкнул длиннющим кнутом и пошел перегонять коров на другое место.

Впоследствии я узнал, что Мину этого просто увезли в детский дом, что отец его погиб в самом начале войны, а Мину по-настоящему звали Егором…

Завод восстановили наполовину. Кто работал там до войны, говорили, что не все еще цеха восстановлены, но со временем все наладится.

Из труб валил дым, в цехах что-то стучало, грохотало, с лязгом билось стекло. Первое время по утрам и в полдень раздавался мощный гудок. По этому гудку приходили на работу и уходили, когда кончалась смена.

У каждого из ребят кто-то работал на заводе: отец, мать или старший брат. Ради завода все мы и существовали, питались заводом, говорили о заводе, думали о нем, как о неком живом существе. Мы знали все его трубы, какая откуда идет и для чего служит, знали все цеха, последовательность производства стекла. Потом в школе нас водили на экскурсии, рассказывали, как делается стекло, но мы об этом знали и так от родителей и братьев.

Теперь я все забыл, потому что не живу заводом. Забыл и ребят, помню только кое-что, да и то смутно…

Мы собирались за домом,, как только растаивал снег и можно было выходить босиком. Тут мы обсуждали свои ребяческие дела, играли в деньги, как у нас говорили, и во всякие другие игры, не требовавшие спортивного инвентаря. Играли с утра до ночи, от гудка до гудка. Кто не играл, смотрел. Деньги мало у кого водились. Игра кончалась сама по себе, когда кто-нибудь выигрывал на пачку папирос.