Страница 99 из 128
Се! оставляется дом ваш пуст. И разве не исполнилось страшным образом такое провозвестие? Рассказывая об убийстве молодого Ганана и других знаменитых иерархов, Иосиф[628] говорит: «те, которые незадолго пред этим носили священные одежды, председательствовали при общественном богослужении и остались почтенными по всей земле, где только жили люди, были выброшены нагие на съеденье псам и диким зверям». Нет в истории рассказа настолько полного ужасами, неистовствами, невыразимым унижением, непреодолимыми бедствиями, как рассказ об осаде Иерусалима. Ни одно пророчество не исполнилось с такой ужасающей точностью, с такою непреодолимою силою, как пророчество Христово. Мужчины переодевались в женские нарядные платья и ходили со скрытым под ними оружием. Между соперничавшим друг перед другом Иоанном и Симоном происходили оскорбления и перебранки. Священники, пораженные стрелами с верхнего двора храма, падали без дыхания возле жертвы; кровь от всякого рода мертвых тел, — священников и иностранцев, — оскверняя святыню, стояла озером на святых дворах; на столпах и ограде алтаря валялись трупы; огонь пожирал беспощадно кедровое дерево, обитое золотом; друг и враг, в беспорядочной резне, попирали друг друга ногами на мозаичном полу; священники, распухши от голода, в безумии устремлялись в пламя, пока наконец огонь не повершил своего дела. И там, где был храм Иерусалимский, — великолепный Святой дом Божий, — осталась груда развалин, между которыми горячие головни тлелись под лужами крови.
А разве мало пролито крови, когда судьба Авеля постигла этот народ? Разве многие из современников Христовых не дожили до нее для того, чтобы быть свидетелями и прочувствовать невыразимые ужасы, которые рассказывает Иосиф[629], чтобы видеть своих собратьев, распятых на посмеяние «одного таким, иного другим образом», так что «не оставалось места для крестов, не хватало крестов для распятия»? Разве не дожили они до этих дней, для того чтобы испытать «глубокое молчание», нечто вроде смертной ночи, охватывавшей весь город в промежутках невыразимых неистовств; чтобы видеть 600000 мертвых тел, выносимых из ворот, — друзей, дерущихся безумно за траву и крапиву, за отказ в капле воды, — окровавленных зилотов, разинувших рот от жажды, спотыкающихся и падающих, как бешеные собаки? Разве не пришлось им пережить эти дни, чтобы слышать ужасный рассказ о несчастной матери, которая, вследствие мучений голода, съела собственного ребенка, — чтобы быть проданным в рабство в таком множестве, что наконец никто не хотел покупать, — чтобы видеть улицы, затопленные кровью, и пламя горящих домов, тушимое кровью их защитников, — чтобы видеть своих сынов, продаваемых сотнями или преданных в амфитеатрах оружию гладиаторов и бешенству львов, пока, наконец, (так как народ был избит, святой дом предан огню, город в пламени), уже нечего было более делать неприятелю? Предполагают, что в этой страшной осаде истреблено до 1.100.000 человек, кроме 97.000 взятых в плен, из которых большая часть погибла на аренах или в рудниках. Страшно было слышать мнение некоторых личностей, переживших это событие, его очевидцев и притом не христиан, — что город этот заслужил свой разгром, произведя поколение, которое было причиною его бедствий, и что «никакой другой город не вынес таких бедствий, но и ни один век от начала мира не производил более злостного поколения, как жившее в это время».
ГЛАВА LIII
Прощание с храмом
Для всякого ясно, что великое пророчество, переданное в последней главе, заключало в себе окончательный и безнадежный разрыв между Иисусом и иудеями. Примирение после подобных слов было невозможно. Поздно; дверь заперлась. Когда Иисус оставил храм, ученики Его должны были знать, что Он покидает его навсегда.
Но, по-видимому, при выходе оттуда, — а может быть, когда Он сидел со скорбным сердцем и поникнутым взором во дворе женском для успокоения души, возмущенной необычайным умственным напряжением и нравственным негодованием, вследствие беспрестанных нападений, — встретился новый, менее грустный случай, который дал Ему возможность оставить пределы дома Отца Своего не со словами гнева, но с благостью в сердце. В женском дворе находилось тридцать хранилищ. Они устроены были в виде расширяющихся книзу труб, украшены различными надписями и служили складом добровольных приношений, которые употреблялись для украшения храма. Туда приходил каждый со своим даром, но между другими легко было отличить вкладчиков богатых, потому что они сыпали серебро и золото так, чтобы видели люди. Подняв свои взоры, Иисус в одно мгновение понял все значение этого зрелища. В Талмуде написано: «кто дает милостыню втайне, тот выше самого Моисея» и «лучше не давать, чем давать напоказ и открыто». Но в эту минуту бедная вдова робко опустила свою контрибуцию[630]. С пренебрежением, может быть, скривились губы богачей при виде дара, меньше которого невозможно было уже внести по Закону. Она положила два прутага, самомалейшую из ходячих монет; потому что незаконно было даже для беднейших людей не внести ничего. Лепта, или прутаг, была восьмая часть аса и почти что равнялась нашей полушке. Стыд бедности заставил несчастную согнуться при пожертвовании такой безделицы, когда вокруг ее богатые люди щедро отсыпали золото. Но Иисус был доволен верою и жертвою вкладчицы. Это было для Него «чашей холодной воды», поданной с любовью, которая в царстве Его не может остаться без вознаграждения. Он высказал при этом вековечный великий урок, что сущность милостыни есть самоотвержение, и самоотвержение вдовы при ее бедности гораздо важнее, нежели в богатейших фарисеях, которые внесли золото». Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, — все пропитание свое. «Одна монета от скудости, — говорит св. Амвросий, — лучше, чем сокровище от избытка: обращается внимание не на то, сколько дано, но сколько осталось». Если есть усердие, — пишет св. Павел, — то оно принимается, смотря потому, кто что имеет, а не потому, что не имеет[631].
После этого Иисус окончательно оставил храм[632]: но священное и достопамятное место пробудило в апостолах чувство национальной гордости. Они остановились, чтобы бросить последний томительный взгляд и один из них решился обратить внимание Учителя на эти красивые здания, — на десять ворот, из которых девять были обложены золотом и серебром, а одно — толстым слоем ценившейся выше всех драгоценностей коринфской латуни, — на эти красивые и высокие портики, — на эти тесаные глыбы мрамора сорока локтей длины и десяти локтей высоты, свидетельствующие о труде и щедрости столь многих поколений, — на эти двойные переходы и дивные колонны, — на эту роскошь скульптурных украшений и арабесков, — на эти сменяющие друг друга глыбы то красного, то белого мрамора, напоминающие гребень и глубокую бездну морских волн, — на эти громадные кисти золотых гроздьев, величиною в рост человека, увеличивавшие роскошь золотых дверей. Апостолам хотелось, чтобы Иисус взглянул на возвышающиеся террасы двора язычников, с его колоннами из одного камня и богатой мозаикой, откуда лестница в четырнадцать ступеней вела во двор женский, затем лестница в 15 ступеней шла во двор священников, наконец лестница в 12 ступеней доводила до последней платформы к «святая» и «святая святых», которую раввины[633] любили сравнивать по ее форме с лежащим львом и которая с ее мраморною белизною и позолоченными кровлями выглядывала снеговой горой, с позолоченной солнцем вершиной. Апостолы как будто думали, что красота и блеск этого зрелища будут ходатайствовать пред Ним за самое здание, тронуть Его сердце немою просьбою. Но сердце Иисуса было прискорбно. Он видел красоту храма единственно лишь в чистосердечии его посетителей. Не золото или мрамор, неблестящий пурпур или искусно выточенный кедр, не красивая скульптура или внесенные по обетам драгоценные камни могли изменить для Него вертеп разбойников в доме молитвы! Строители деятельно производили работу в течение пятидесяти лет, но их дело, не получившее Божьего благословения, было предназначено. — как поглощенная землетрясением площадь Помпеи, — рушиться прежде, чем будет окончено. Коротко и непреклонно отвечал Иисус, когда отвратил свои взоры от великолепного зрелища. Видишь ли великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня ни камне. Уйдем отсюда, — было последним словом удаляющегося Божества. Тацит и Иосиф[634] рассказывают нам, что при осаде Иерусалима слышалось то же самое выражение, высказанное будто бы удаляющимися богами; но теперь оно сказано в действительности, хотя не было сопутствуемо землетрясением, ни даже другим каким-нибудь чудом, чтобы указать, что это было заключением одной из эпох всемирной истории. Это выражение высказано было спокойно. Тридцать пять лет спустя храм погиб в прахе разрушений[635]; ни Адриан, ни Иулиан и никто другой не могли возобновить здание, так что истинное место храма осталось в полной неизвестности.
628
Ios. В 1, 1Y, 5, 2. Срав. Мих. 3, 12.
629
Ios. B. I. 5, 6;6, 10.
630
Марк. 12, 41–43. Лук. 21, 1–4.
631
2 Коринф. 8, 12.
632
Матф. 24, 1. Марк. 13, 1. Лук. 21, 5–6.
633
Ios. B.J. 5, 5.
634
Ios. B.J. 6, 5, 3; Тас. Hist. 5, 13.
635
Срав. 4 Ездры 10, 28.