Страница 44 из 51
«Но можно ли сказать, - пишет Сталин, - что мы уже преодолели все пережитки капитализма в экономике? Нет, нельзя этого сказать. Тем более нельзя сказать, что мы преодолели пережитки капитализма в сознании людей. Нельзя этого сказать не только потому, что сознание людей в его развитии отстает от их экономического положения, но и потому, что все еще существует капиталистическое окружение, которое старается оживлять и поддерживать пережитки капитализма в экономике сознании людей в СССР и против которого мы, большевики, должны все время держать порох сухим».
И сразу же, после этого призыва о порохе и о том, как с ним следует обращаться, Щербаков переходит к признанию Всеволода Мейерхольда, о котором рассказывает театральный критик Иосиф Юзовский в статье, посвященной новой постановке «Дамы с камелиями».
«Я устал от одной только ненависти, - заявляет будто бы Мейерхольд. - Я хочу, чтобы зритель у меня страдал, сочувствовал, чтобы он учился у меня не только ненавидеть, но и любить. Я не хочу больше аскетической отрешенности моих героев, моих декораций, моих костюмов... Я хочу радости моему зрителю».
Здесь, судя по стенограмме, пафос оратора достигает вершины.
«Как можно устать от классовой ненависти?» - гневно вопрошает он и, смело переходя из театрального мира «огней и цветов» к суровым военным будням, восклицает: «Боец, с которым так бы случилось, - пропащий для борьбы человек». (Голоса: «Правильно!»)
И на этой волне, одушевленный сочувственными возгласами рьяных единомышленников, Щербаков приглашает слушателей взглянуть на то, какие кромешные политические ошибки возникли в литературной критике на почве, унавоженной Лифшицом, Юзовским и Мейерхольдом.
«На одном таком выступлении я считаю необходимым остановиться, - говорит он. - Я имею в виду статью т. Мунблита «Мера и грация» в «Литературной газете» № 153 за 1934 год. Мунблит в этой статье утверждает: «...образ незаметного и самоотверженного героя, всего себя отдающего любимому делу и гибнущего ради него, был совершенно реален в условиях партийного подполья дореволюционных лет. Тогда он впервые и был описан...
И тогда этот образ был героичен, тогда жизнь «незаметного героя» была подвигом, заслуживающим восхищения и подражания. Но условия изменились и теперь, стало быть, такого образа незаметного героя быть не может». Чудовищное утверждение!.. Разве в реконструктивный период не было тысяч и тысяч людей, окончивших свою жизнь на посту... Другое дело, что многие авторы не сумели по-настоящему, со всей силой художественного убеждения отобразить этот образ и привнести в него много от штампа и трафарета. Но это никому не дает права развенчивать этот образ. Тов. Мунблит говорит: «Трудно поверить тому, чтобы он (этот незаметный герой, умирающий на посту) умел распределять свое время, и ему не удавалось выгадать час на обед. Трудно верить необыкновенной его трудоспособности, если его болезнь была так серьезна. И наконец, трудно ощутить его реально, если писатель скрыл от нас неизбежные у такого человека черные ногти, засаленный ворот рубахи, давно небритую щетину на подбородке, усыпанные перхотью плечи и стоптанные сапоги».
Товарищи, хотел этого Мунблит или не хотел, но он в данном случае явился рупором враждебных настроений, и не случайно наши враги одобрительными аплодисментами встретили статью Мунблита». (Голоса: «Позор!»)
Но здесь мне представляется правильным подробнее рассказать о том - что я тогда писал.
Статья была посвящена недавно вышедшей первой книге молодого писателя Василия Гроссмана «Глюкауф». «Эта книга, - писал я тогда, - несет на себе следы бесчисленных трудностей, преодоленных писателем, причем некоторые из них преодолены с блеском, свидетельствующим о большой работе и большом даровании... Говорят, нет ничего более трудного для молодого художника, чем провести округлую линию, не подсказанную движением руки, держащей карандаш, а точно копирующую линию бедра стоящей перед ним натуры.
Надо сказать, что дурные традиции этого рода в нашей литературе уже имеются в весьма достаточном количестве. Упрощенные, удобные для изображения человеческие характеристики, плоские и нарочито симметричные ситуации особенно сильно распространены у нас в книжках так называемых «писателей-середняков». И если истинные очертания предметов почти никогда не повторяют друг друга, то, лишенные своей сложности, округленные и описанные ленивой рукой, они становятся разительно схожими и немедленно обращаются в традицию, явственно порочную и тем не менее преодолевавшуюся с трудом даже опытными писателями.
Василий Гроссман легко переболел этой болезнью, умело преодолев в своей книге многие соблазны и трудности, и только в одном случае он позабыл о словах Виктора Гюго, отвечавшего своим критикам лет сто назад: «Автор заимствовал мысль своего произведения не из книг, - он не имеет обыкновения искать так далеко».
Одно из главных действующих лиц романа Гроссмана - секретарь шахтпарткома Лунин, возглавляющий борьбу за механизацию шахты, - именно такой, традиционный в дурном смысле этого слова образ, и эта ошибка весьма существенна. Условно он может быть назван «человеком, не успевающим пообедать». У Гроссмана о нем так прямо и сказано: «У него всегда получалось так, что времени хватало на все. Только вот пообедать он обычно не успевал...»
Характерной чертой «человека, не успевающего пообедать», является отсутствие того, что на комсомольских собраниях недавнего прошлого именовалось «личной жизнью». Нет этой «личной жизни» и у Лунина.
Большей частью «человека, не успевающего пообедать», гложет тяжелый недуг, причем на настойчивые предложения полечиться он отвечает обычно шутками и лечиться не едет. Поэтому Лунин беспрестанно кашляет и о лечении не помышляет.
И, наконец, неизменным и неизбежным концом этих людей бывает смерть на посту, предшествующая финальной сцене романа, в которой дело, возглавлявшееся покойным, тем не менее одерживает победу. Поэтому Лунин умирает в шахте, куда он спустился проверить механизмы перед пуском, и пуск тем не менее проходит успешно.
Два вопроса возникают при знакомстве с образом Лунина, традиционность которого вряд ли кто-нибудь возьмется оспаривать: правдив ли этот образ, во-первых, положителен ли он, во-вторых? Элементы правдоподобия в этом образе, несомненно, имеются, но ошибка Гроссмана заключается в том, что образ этот взят им не во всей его сложности, какая ему присуща в реальных условиях, а в упрощенном канонизированном воплощении, какое получил он в литературе. А так как жизнь идет вперед, литературные герои, однажды запечатленные, становятся неподвижными, образ Лунина получился нежизненным.
Этот образ незаметного и самоотверженного героя, всего себя отдающего любимому делу и гибнущего ради него, был совершенно реален в условиях партийного подполья дореволюционных лет. Тогда он впервые и был описан. И тогда этот образ был героичен, тогда жизнь «незаметного героя» была подвигом, заслуживающим восхищения и подражания.
Но условия изменились. Лишения перестали быть вынужденными для такого человека, если он стал секретарем шахтпарткома, отсутствие «личной жизни» не определяется теперь необходимостью конспирации, а небрежение к своему здоровью в сущности родственно небрежному отношению к механизмам, которое препятствует у нас внедрению социалистических методов труда. Следовательно, если «незаметный герой» прошел через революцию и гражданскую войну, если он живет сейчас и борется за механизацию шахты и если этот человек умен (а ему надлежит быть неглупым) и понимает смысл происходящего, он не может превратиться в «человека, не успевающего пообедать».
Что же касается этого последнего, то романтический ореол, каким его окружают в литературе, ему не принадлежит.
Трудно поверить тому, чтобы он умел распределять свое время, если ему не удавалось выгадать час на обед. Трудно поверить необыкновенной его трудоспособности, если его болезнь была так серьезна. И, наконец, трудно ощутить его реально, если писатель скрыл от нас неизбежные у такого человека черные ногти, засаленный ворот рубахи, давно не бритую щетину на подбородке, усыпанные перхотью плечи и стоптанные сапоги.