Страница 125 из 130
Я с молчаливым презрением отвернулся от этого человека. И даже не счёл возможным отвечать подобному наглецу.
- Подумайте об этом! - сказал директор. - Взвесьте моё предложение. Я плачу по пять крон за вечер.
Тут я молча поднялся с места и вышел из трактира.
Я считал, что ничего другого мне не оставалось. Понятное дело, директор страшится конкуренции, боится, что я привлеку публику со всего городка; он хотел подкупить меня, выбить из игры. Никогда, - сказал я себе. - Никто никогда не заставит меня изменить искусству. Духовные ценности - вот моё призвание.
Прошёл день и наступил вечер. Я старательно вычистил свой костюм, надел свежую сорочку и направился в Парковый павильон. Было семь часов вечера. Я с большим усердием подготовил свою лекцию, в голове у меня теснились прекрасные возвышенные слова, которые я намеревался произнести, и в душе я уже предвкушал верный успех, ошеломляющую победу, о которой будет тут же сообщено по телеграфу.
Шёл дождь. Погода была не из лучших, но разве может какой-то жалкий дождик удержать любителей литературы? На улицах я то и дело встречал прохожих - пара за парой под одним зонтом шагала мимо. Меня удивляло только одно: в отличие от меня, они направлялись вовсе не к Парковому павильону. Куда же они шли? Уж, верно, эти обыватели спешили в зал Рабочего союза, на обезьяний спектакль.
Билетер был уже на посту.
- Пришёл уже кто-нибудь? - спросил я.
- Нет, - отвечал он, - но ведь до начала ещё больше получаса.
Я вошёл в зал, в неоглядное помещение, где мои шаги прозвучали, словно оглушительный конский топот. Господи, хоть бы этот зал был набит битком, так что яблоку негде упасть, и публика с нетерпением ожидала бы оратора, но, увы, - павильон был пуст.
Я прождал тридцать долгих минут - никого. Я вышел из зала и спросил билетера, каково его суждение обо всём этом. Оно оказалось сдержанным, но я был утешен. Он сказал, что сегодня вечером неподходящая погода для лекции, в такой сильный дождь люди неохотно выходят из дома; впрочем, добавил он, публика большей частью всегда приходит в последнюю минуту.
И мы снова стали ждать.
Наконец появился какой-то человек, стремительно шагавший под дождём, он заплатил полкроны за билет и вошёл в зал.
- Теперь пойдут, - сказал билетер, кивая головой, - дурацкая привычка у этих людей прибегать е последний миг.
Мы стали ждать. Никто больше не шёл. Под конец мой единственный слушатель, выйдя из зала, сказал:
- Собачья погода!
Это был адвокат Карлсен.
- Боюсь, сегодня никто не придёт, - сказал он. - Ведь дождь льёт как из ведра! - Заметив мой сокрушённый вид, он добавил: - Я предчувствовал это, потому что видел барометр. Слишком уж быстро он падал. Вот почему я советовал вам отменить лекцию.
Билетер по-прежнему верил в мою звезду.
- Подождём ещё с полчасика, - сказал он. - Наверняка ещё придут человек двадцать-тридцать.
- Сомневаюсь, - сказал адвокат, застёгивая плащ. - Вот что, - обернулся он ко мне, - пока я не забыл. Вы, разумеется, ничего не должны за аренду.
Сняв шляпу, он поклонился и ушёл.
Вдвоём с билетером мы подождали ещё полчаса и подробно обсудили создавшееся положение. Затея моя провалилась, и я был этим глубоко уязвлён. В довершение всего адвокат ушёл, не взяв полкроны, которую ему следовало получить назад. Я хотел было бежать за ним, чтобы вернуть ему деньги, но билетер удержал меня.
- Я оставлю их себе, - сказал он. - Тогда вы будете мне должны всего лишь ещё одну такую монету.
Но я дал ему вдобавок ещё целую крону. Он был мне верной опорой и заслужил награду. Он от всей души поблагодарил меня и, уходя, пожал мне руку.
Я зашагал домой, согнувшись под бременем поражения. Я был совсем подавлен обидой и стыдом и стал бесцельно бродить по улицам, ничего не замечая вокруг. Беда усугублялась тем, что теперь у меня даже не осталось денег, чтобы возвратиться назад, в Христианию.
Дождь лил не переставая.
Я очутился вдруг у высокого здания, с улицы я увидел в вестибюле освещённое окошко кассы. Здесь был зал Рабочего союза. И сейчас ещё в дом заходил то один, то другой запоздавший зритель, покупал в окошечке билет и исчезал за массивными дверями, ведущими в зал. Я спросил у билетера, сколько всего набралось людей. Он сказал, что зал почти полон.
Проклятый директор взял надо мной верх.
Я поплелся домой, в свой трактир. Не стал ничего ни есть, ни пить, а тихо улегся в постель.
Посреди ночи в мою дверь вдруг постучали, и в комнату вошёл человек. В руке он держал свечу. Это был директор.
- Как прошла лекция? - спросил он.
При других обстоятельствах я выставил бы его за дверь, но тогда я был слишком измучен, чтобы проявить решительность, и потому коротко ответил, что я отменил лекцию.
Он улыбнулся.
- Неподходящая сегодня погода для лекции о художественной литературе, - объяснил я. - Да вы и сами видите.
Он снова улыбнулся.
- Знали бы вы, как чудовищно упал барометр, - сказал я.
- А у меня был полный сбор, - ответил он. Впрочем, теперь он уже больше не улыбался, а, напротив, извинился, что потревожил меня. У него ко мне дело.
Дело его было довольно странного толка: он зашёл ко мне затем, чтобы снова предложить мне наняться к нему на роль конферансье.
Чрезвычайно оскорбившись этим, я самым решительным тоном попросил его дать мне, наконец, возможность уснуть.
Но вместо того, чтобы уйти, он со свечой в руке присел прямо на мою кровать.
- Потолкуем, - сказал он.
Он объяснил мне, что местный житель, которого он нанял, чтобы «рассказывать про зверей», был известен всему городу. Сам он - директор то есть - имел невероятный успех со своими антиспиритическими фокусами, но местный житель, конферансье, всё ему испортил. Смотрите, кричал народ, это же наш Бьерн Педерсен, где же это ты, Бьерн, раздобыл барсука? Но Бьерн Педерсен согласно программе отвечал, что это вовсе никакой не барсук, а гиена из тропических джунглей, которая на своём веку уже съела троих миссионеров. Тогда люди снова стали вопить, негодуя, что он морочит им голову.
- Ничего не понимаю, - сказал директор, - я старательно вымазал ему сажей лицо и нахлобучил на голову огромный парик, и всё равно его узнали.
Всё это меня нисколько не интересовало, и я повернулся лицом к стене.
- Поразмыслите над моим предложением! - прощаясь, сказал директор. - Возможно, я даже стану платить вам по шесть крон за вечер, если вы будете исправно читать конферанс.
Нет, никогда я не паду так низко, чтобы взяться за пошлое ремесло, которое он мне предлагает. Есть же у меня, в конце концов, своя гордость!
На другой день директор явился ко мне и попросил просмотреть текст конферанса о диких зверях. Не буду ли я столь любезен подредактировать его в нужных местах и выправить слог; он заплатит мне за труд две кроны.
И вот, вопреки всему, я взялся за эту работу. Как-никак, надо же было оказать человеку услугу, и работа, так сказать, литературного свойства. Да и к тому же я нуждался в этих двух кронах. Всё же я потребовал, чтобы он держал моё сотрудничество в строжайшей тайне.
Я трудился весь день, заново - от начала и до конца - переписал всю речь, вложив в описание зверей много чувства и эрудиции и щедро расцветив конферанс сравнениями. С каждым часом я всё больше и больше увлекался работой. Это был сущий подвиг - сочинить такую речь про нескольких жалких животных. Когда я вечером зачитал своё сочинение директору, он признался, что в жизни не слыхал ничего подобного - такое сильное впечатление оно на него произвело. В порыве благодарности он дал мне целых три кроны.
Это растрогало и ободрило меня. Я вновь уверовал в своё литературное призвание,
- Если бы только у меня был толковый человек, способный прочитать эту речь! - сказал директор. - Нет здесь такого человека.
Я задумался. Собственно говоря, даже обидно, если какой-то там Бьерн Педерсен заполучит в свои руки такую изысканную речь и загубит её бездарным чтением. Мне было больно думать об этом.