Страница 152 из 176
убрана полностью. А после нее пошли нетронутые плантации подсолнечника и кукурузы. Две деревни
проплыли мимо в отдалении справа и слева. А впереди очень скоро обозначились башни элеватора.
Дорога, по которой мы ехали, была такая же, как все их степные дороги. Она могла пройти здесь, но
могла пройти и там — как вздумалось бы водителю. И только деревянный мостик, перекинутый через
небольшую речку, как бы устанавливал ее подлинность. Я долго провожал глазами эту речку, поросшую по
берегам высокой травой и кустарником. Не вовремя она попалась на моем пути, вчера она была бы, пожалуй,
более кстати.
Дорога постепенно отклонялась к северо-востоку. Вглядываясь в том же направлении, я увидел вдали
невысокую насыпь железной дороги, протянувшуюся с юга на север, и красную крышу станции в окружении
невысоких раскидистых деревьев. Да, это было как раз то, в чем я нуждался, но подоспело оно ко мне слишком
поздно.
Возле станции грузовик остановился, и мы с юнцом спрыгнули на землю. Грузовик укатил дальше — к
элеватору, а я вошел внутрь станции. Конечно, делать мне там было нечего, но мог ли я не войти? А войдя туда,
я первым долгом стал читать на стене названия городов, до которых можно было доехать от этой станции. И
среди них был мой Ленинград. Я снова и снова прочел это название. Оно отчетливо выделялось в моих глазах
среди других названий, и, даже поворачивая голову в стороны, я видел его боковым зрением. Но самого города
мне уже не дано было видеть. Без меня предстояло ему теперь доживать в сиротливости свои горькие дни.
Тем временем юнец обошел все углы станции, здороваясь направо и налево. Здесь все были ему знакомы.
Пожилой уборщице, подметавшей пол, он сказал: “Здравствуйте, тетя Паня!”. Толстой, круглолицей буфетчице
с желтыми завитыми волосами сказал: “Здравствуйте, Василиса Онуфриевна!”. И даже в окошко кассы послал
улыбку, помахав ладонью.
Но, крутясь по обеим комнатам станции, откуда люди с узлами и чемоданами уже вышли на перрон, он то
и дело возвращался ко мне, глядя на меня выжидательно. Наконец он не вытерпел и сказал:
— Сейчас одесский прибывает. Вы на нем? Или николаевского будете ждать?
Я плохо понял его, раздумывая о Ленинграде. Мне уже пора было трогаться в путь, чтобы успеть пройти
как можно дальше на север, пока у меня в животе находились его галушки. Но кое-что я все же уловил в его
вопросе и ответил:
— Нет, ждать я не буду.
— Ага. Значит, на одесский. Но имейте в виду — он уже подходит.
Сказав это, он остановился в трех шагах, глядя на меня с недоумением. Я все еще стоял на месте. Да,
надо было трогаться в путь. И я бы уже ушел, наверное, не будь возле меня этого заботливого юнца. Чем
объяснил бы я ему свой уход? Он, по всей видимости, ожидал, что я уеду поездом. Наивный простак! Долго же
ему пришлось бы ждать. Вздумай он ждать моего отъезда поездом, не видать бы ему больше никогда в жизни
ни отца, ни матери, ни родного дома. Так и зачахли бы они там в тоске по нем. И сам он, обросший бородой
ниже пояса, так и закончил бы тут свои дни.
Какой-то поезд подошел к станции с южной стороны. Сквозь открытые двери и окна было видно, что это
пассажирский поезд. На перроне началась обычная для таких случаев суетня: одни выходили из вагонов, другие
входили. Я смотрел на все это, готовясь выйти из станции в другие двери. А юнец опять не вытерпел и, шагнув
ко мне, сказал:
— Он всего шесть минут стоит.
Я сделал удивленное лицо:
— Да? Так мало?
Он подтвердил:
— Да. — И, полный нетерпения, поинтересовался: — А вы докуда хотите ехать?
Тогда я решил, что хватит зря тянуть время. Надо трогаться. И, ставя все на свое место, я сказал:
— Да ведь я же…
Не знаю, как я намеревался закончить свой ответ. “Да ведь я же не собираюсь ехать поездом”. Или: “Да
ведь я же люблю больше пешком”. Или прямо: “Да ведь я же денег не имею на билет”. Не знаю, как я собирался
закончить. Я не успел закончить. Нетерпеливый юнец подхватил:
— До Витья;´жей? То есть Витьяжéй? Станция Витьяжи;´? Знаю. Это Белоруссия. Вы туда хотите?
Подскочив к стене, он быстро пробежал глазами таблицу цен и, вернувшись ко мне, сообщил:
— Девятнадцать рублей семьдесят копеек.
Он выждал немного, сказав это. Но видя, что никакого действия его слова на меня не оказали, смутился
слегка и попятился, пропуская мимо себя вышедших из поезда людей. Потом он снова бросил беспокойный
взгляд на поезд и на меня и вдруг, словно сообразив что-то, кинулся к окошку кассы. Оттуда до меня донеслись
его слова:
— Дора Яковлевна! Витьяжи! Один билет… Но только…
Далее несколько слов он произнес вполголоса, на что последовал ответ кассирши:
— Нет, нет, нет! У меня не касса взаимопомощи.
Но юнец опять стал что-то убедительно говорить в окошко кассы. До моего уха донеслись его отдельные
слова:
— Вы поймите… Иностранец… Неудобно… Я сегодня же… Вы же меня знаете… Это моя личная к вам
просьба… Вы же хорошая, добрая и красивая!..
Не знаю, что ему там понадобилось вдруг, в окошке кассы. Меня он почему-то не захотел выслушать до
конца, переведя разговор на что-то другое — бог с ним. Не видя больше причины задерживаться на станции, я
направился к выходу.
Тем временем за окошком кассы что-то щелкнуло, стукнуло, и юнец опять ринулся ко мне. Он перехватил
меня в дверях и заговорил торопливо, путая знакомые и незнакомые мне слова:
— Куда же вы? Це ж не перрон! Ось билет на Витьяжи! Держите! Пойдем скорей! Вин уйдет сейчас!
Он сунул мне что-то в нагрудный карман пиджака и, схватив меня за рукав, повел обратно по залу
ожидания. И пока он вел, два черных женских глаза пытливо всматривались в меня из окошка кассы. Когда он
вывел меня на перрон, паровоз дал свисток. Заторопившись еще больше, он подтянул меня к ближайшему
вагону и стал подталкивать к подножке, приговаривая:
— Влезайте же, влезайте! Он же тронется сейчас!
Проводница, стоявшая на краю площадки вагона, посторонилась, уступая мне дорогу. Видя это, я
поднялся на площадку. Буфера лязгнули, и поезд тронулся. Я обернулся к юнцу. Он так и сиял всеми своими
зубами, похожими на молодой снег. Я тоже ему улыбнулся, хотя не совсем еще понимал, чему мы оба радуемся.
Он помахал мне рукой, и я помахал в ответ. Он даже пробежал немного рядом с поездом, продолжая махать и
улыбаться. Я тоже махал ему рукой и улыбался, пока не потерял из виду его черноволосую голову. А когда я
перестал улыбаться и махать, проводница сказала:
— Ваш билет!
Я не сразу понял:
— Билет? Какой?.. Ах да! Сейчас!..
Я достал из нагрудного кармана пиджака то, что мне туда вложил юнец, и подал ей. Она подержала это в
руках, всмотрелась в этот кусочек картона и вернула мне. Затем она пошла в вагон. Я тоже повертел в руках
коричневый картонный билет, на котором было проштамповано слово “Витьяжи”. Вот, значит, куда я ехал. Так
распорядился этот пухлогубый юнец, которого звали Остапом. Непонятно, для чего это ему понадобилось.
Может быть, он думал, что там, возле той станции, носящей такое труднопроизносимое название, был мой дом,
а в доме — жена и дети, которые ждали меня с нетерпением?
Насколько я понял, у него даже денег не было на покупку этого билета, и он взял его в долг. Перед тем
он, кажется, надеялся, что я сам уплачу за этот билет, а я не уплатил. И теперь я остался ему должен
девятнадцать рублей семьдесят копеек. Каким способом сумел бы я вернуть ему эти деньги? Только добравшись
до Ленинграда, я мог бы ему их выслать, да и то в очень приблизительный адрес: Украина, колхоз
“Объединенный труд”, Остапу. А если мне не суждено было добраться до Ленинграда, то как после этого стал