Страница 151 из 176
сзади голую скомканную солому. На мостиках кораблей стояли капитаны, ведущие свои суда в нужном
направлении. На мостике первого корабля рядом с капитаном появилась молодая женщина. Она взмахнула
цветной косынкой, и к ней откуда-то из-за ближайшей скирды устремился грузовик с железным кузовом. Он
догнал корабль и, сбавив ход, пошел рядом с ним. Женщина направила в его кузов конец трубы, наподобие
водосточной, с парусиновым рукавом на конце, и оттуда хлынул широкий — в размер отверстия трубы — поток
зерна.
Когда кузов наполнился зерном, грузовик умчался. Женщина подняла конец трубы, затянула на нем рукав
и скрылась в корабельном трюме. А ее капитана я узнал, хотя был он в шоферских очках и весь облеплен
мякиной, которая облаком клубилась над мостиком. Это к нему я пришел, чтобы сказать “спасибо” за ночной
приют и потом выйти на дорогу. Он тоже меня узнал и, подняв над головой руку, покачал ею приветливо. Я тоже
помахал ему, потом тронул рукой свое горло и крикнул:
— Пи-и!..
Больше у меня ничего не получилось. Но он понял, хотя и не слыхал, конечно, моего голоса. Он видел,
откуда я вышел, да и накануне успел убедиться в моем пристрастии к воде. Исходя из этого, он выразительно
рассек воздух ребром ладони, указывая мне направление, и я без промедления зашагал туда.
Какой-то длиннорукий механизм, похожий на высокую башню, пересек мне дорогу. Он двигался вдоль
валка соломы, набирая ее на опущенную вниз платформу, а когда набрал изрядную копну, подкатил к
незаконченной скирде и там взметнул эту платформу на длинном рычаге вверх, сбросив солому на вилы двум
парням, распределявшим ее равномерно по всей поверхности скирды.
Я прошел мимо, держась взятого направления. Впереди меня в разных местах виднелось много других
свежих скирд, наставленных на дне бывшего хлебного моря. Но меня не скирды интересовали. Идя по
указанному направлению, я скоро увидел маленький деревянный домик на толстых резиновых колесах. Из
трубы домика шел дым, а в открытое оконце пахнуло мясной пищей. Возле домика под брезентовым навесом
стояли в ряд одинаковые столы. Две молодые женщины расставляли на них миски, ложки и подносы с
нарезанным серым хлебом. Но я прошел к другому навесу. Там в тени брезента стояла прицепная цистерна на
таких же толстых колесах, как и домик, а на ее медном кране висел ковш.
Никто не остановил меня, когда я взялся за ковш и отвернул кран. И пока прозрачная струя била в ковш, я
воровато глянул по сторонам. Злое намерение зародилось во мне. Я собирался выпить всю цистерну и оставить
их всех без воды. Я понимал, конечно, что это очень тяжкое преступление, но не мог удержаться. Первый ковш
я выпил залпом, второй пил с передышками, а третьего пить не стал, повесив ковш на прежнее место. Бог с
ними — пусть остаются с водой.
И, стоя на коленях перед медным краном, я вытер кулаком слезы, выдавленные слишком крупными
глотками воды, и посмеялся про себя негромким хриплым смехом. Все же натянул я нос опять кое-кому из этих
русских насмешников, хе-хе! Или украинских? Ладно, пусть украинских. Он надеялся, что я не пересеку эту
полоску пшеницы и вернусь к его ведру, выплескивающему на край колодца студеные, пронизанные солнцем
комья, а я взял и пересек. В один миг пересек и даже глазом не моргнул.
59
Я с опозданием сказал “спасибо” своему хозяину, и сказал сразу за два ночлега, за два ужина и два
завтрака. И когда я пожал ему руку, готовясь продолжить свой путь к северу, он предложил:
— Если вам у нас понравилось, оставайтесь до конца уборки.
Я переспросил:
— До конца уборки? Ого! Это на сколько же лет?
Он улыбнулся:
— Плохого же вы мнения о наших темпах. Но ничего. За недельку управимся.
— За недельку? То, что я вчера прошел, вы собираетесь убрать за недельку?
— То, что вы вчера прошли, мы уберем за два дня. Это я говорю о своей седьмой бригаде. За остальные
девять не ручаюсь. Из них есть некоторые послабее, но есть и покрепче нашей.
Так обстояло у них дело с уборкой. Весь этот хлебный океан, затопивший начисто их землю, они
полагали снять за недельку. На это стоило посмотреть, конечно, если бы судьба не определила мне другую
задачу, единственную и последнюю в моей жизни. Я сказал:
— Спасибо. Но у меня всего неделька осталась, а я хотел еще кое-что посмотреть…
Он понимающе кивнул и, разведя ладонями, подосадовал:
— Жаль. А я — то надеялся, что мы в воскресенье соберемся всей бригадой и побеседуем с вами о
Финляндии.
— Да, жаль…
Он больше не стал меня уговаривать. Его корабль уже стоял возле походной мастерской, готовый к
плаванию. Техники осмотрели его и заправили горючим. Торопясь к ним, он спросил напоследок:
— А от нас вы куда?
Я махнул рукой в направлении севера. Он спросил:
— На станцию?
— Да…
Насчет станции я услыхал впервые. Но если там на моем пути была станция — что ж. Пусть будет
станция. Это ничего не меняло. Не все ли равно было мне, не имеющему в кармане ни копейки? А он
посоветовал:
— Так вы бы хоть подъехали немного. Сейчас туда четыре наших самосвала идут — к элеватору. Или не
хотите?
У него, как видно, составилось обо мне твердое мнение как о заядлом стороннике пешего хождения. Но
видя, что я не тороплюсь отстаивать преимущество такого способа передвижения по земле, он сказал кому-то
через мою голову:
— Остап! Договорись там с водителями. И сам поедешь — проводишь товарища Тур… Турханюка до
станции. И с билетом посодействуй, если что.
Сказав это, он пожелал мне доброго пути и направился к своему кораблю, застегивая на ходу воротник
синего комбинезона, который шили ему, надо полагать, по особому заказу. Шагал он размеренно, не торопясь,
будто обдумывая при этом что-то. Ему было что обдумывать, конечно, этому покорителю хлебных океанов, ибо
бремя он взвалил на себя немалое. Не только бригада, действующая на таком огромном пространстве, была его
заботой, и не только звание парторга, наверное, еще более хлопотное. Но был он, кроме того, Иваном, который
вознамерился наново переделать половину мира и которому в самом начале этой переделки пришлось
отстаивать с мечом в руках сделанное.
Я обернулся к Остапу. Он спросил: “Поехали?”. И указал на готовые к походу грузовики. Я кивнул, и мы
направились туда. Он даже припустил бегом, чтобы не дать грузовикам уйти без нас. Тонкий и гибкий, в белой
безрукавке, заправленной в серые брюки, он так и замелькал подошвами сандалий, помахивая поднятой вверх
рукой. Грузовики подождали, и скоро мы уже ехали, сидя рядом с ним на зерне в кузове пятитонного самосвала.
Ехали мы молча, хотя могли бы и поговорить. На его юном лице все время отражалась готовность к этому
— стоило мне к нему обернуться. И в улыбке его была та же готовность. А в красивых глазах, взятых от матери,
вместо насмешки таилась теперь скорее виноватость.
Он появился на полевом стане накануне вечером и, кажется, обрадовался, увидев меня живым, а потом
весь вечер оказывал мне особенное внимание. Помогая женщинам раздавать приехавшим с работы людям пищу,
он мне первому поставил полную миску борща. И после, когда я одолевал пшенную кашу, сдобренную жареной
свининой с луком, он три раза наполнял мою кружку холодным молоком из большого термоса. К ночи он
приготовил мне постель, достав у женщин одеяло и кусок полотна для покрытия соломы. А утром первая миска
круглых галушек в сметане, сделанных из теста, опять-таки была поставлена передо мной.
Однако беседа у нас не клеилась. О чем стал бы я говорить с ним, не знающим цены тому, чем он владел?
С высоты кузова я молча оглядывал степь, заставленную длинными скирдами соломы. Пшеница здесь была