Страница 41 из 130
другу, что между ними с трудом пролезла бы рука. Но установлен он был не в промежутке между соснами, а
чуть левее, в ямке, позади одной из сосен, и стрелять мог только вбок по переправе. А в промежуток между
стволами сосен смотрел автомат. К этому автомату и прильнул русский сразу, как только покончил с группой
Шульца. И после его нескольких коротких очередей огонь с той стороны прекратился. И сразу стало очень тихо
в лесу после той трескотни и этих страшных криков. Даже птицы приумолкли, напуганные непривычными
звуками.
Тогда Арви попробовал обдумать все, что тут произошло, но мозги его как-то не слушались. Глаза его
смотрели на руки и ноги, торчавшие из черной грязи посреди болота, а мозги никак не могли примириться с
этим. Подумать только: шло восемь здоровенных парней, и вот вместо них там груда мяса. И все это сделал
один человек, укрывшийся в яме позади сосен. Арви все еще пытался увидеть его, чтобы придумать способ
достать его чем-нибудь, хотя бы ножом, потому что нельзя же было допускать продолжения такого страшного
дела. И вдобавок он должен был как-то проявить себя, чтобы избавиться от неприятностей, ожидавших его у
командира отряда. Но стояла такая тишина, что он не смел шевельнуться. Шуршанье веток могло бы его выдать
русскому.
Где-то в отдалении, километра за четыре, тоже слышалась пальба. Это выполняла свою отвлекающую
роль у соседнего перехода через болотную топь другая часть эсэсовского взвода. Но стрельба оттуда доносилась
так глухо, что не могла нарушить установившуюся здесь тишину. И пока Арви выжидал, кусты под ним
зашуршали, и среди зелени мелькнули желтые волосы какой-то девки. Через плечо у нее висела большая,
толстая сумка, в руках виднелись две железные коробки, наверно с пулеметными лентами. Она о чем-то
пошепталась под прикрытием зелени с русским пулеметчиком и ушла от него, унося наполовину опустевшую
сумку и только одну коробку с лентами. Ушла она быстро, почти бегом, в сторону далекой стрельбы. И едва
шаги ее затихли в гуще леса, как началось другое действие этого страшного представления, в котором Арви
оказался единственным зрителем.
По ту сторону болота из-за кустарника вышла женщина с ребенком на руках и встала на открытом месте.
Вернее, она не вышла, а ее вывел эсэсовский офицер, который сам держался позади нее. И, стоя вплотную к ее
спине и подняв кверху свой пистолет, он крикнул что-то по-русски. И этим же пистолетом он сделал знак своим
штурмовикам, отправляя еще одно отделение через черную грязь. По-русски он повторил свои слова несколько
раз, потрясая пистолетом над головой женщины, и Арви понял, что он грозит пристрелить ее при первом же
выстреле со стороны русского пулеметчика. Он, конечно, не мог знать, кто сидит за пулеметом, но был уверен,
что жену партизанского главаря пожалеет всякий. Однако женщина оказалась не из робких. Она знала, что
произойдет с обитателями болота, если эсэсовцы прорвутся к ним. И, думая только об этом, она крикнула:
— Стреляйте, товарищи! Не обращайте на меня внимания. Не дайте им перейти! Стреляйте! Вы обязаны
стрелять!
Она крикнула это по-карельски, чтобы немцы не поняли ее слов. И вдруг русский пулеметчик крикнул ей
тоже по-карельски отрывисто и громко:
— Маша, пригнись!
Она пригнулась, но вместе с ней пригнулся офицер, и пуля из русского автомата прошла над ними
обоими. Зато офицер так тряхнул ее, когда выпрямился, что она едва не выронила ребенка. Ствол русского
автомата тщетно продолжал нащупывать голову эсэсовского офицера. Женщина была рослая, и офицер легко
прятался за ней. А тем временем его солдаты уже достигли половины пути. Они шли, осторожно переступая
через трупы, застрявшие на утопленных корягах. Видя это, женщина снова торопливо заговорила:
— Стреляй, Ваня! Не жди!
Но он крикнул ей в ответ:
— Ложись!
Она опять послушно согнула колени, но офицер с такой силой рванул ее кверху, что она почти повисла на
его руках. И, пытаясь вырваться из его рук, она не переставала повторять:
— Стреляй, Ваня! Стреляй!
Такой разговор она вела с ним после года разлуки, держа на руках его ребенка, которого он первый раз в
жизни видел. В пути девочка спала, а теперь испуганно таращила глазенки, разбуженная стрельбой.
А гитлеровцы тем временем почти преодолели болото, и в широко раскрытых глазах первых двух из них
Арви уже видел затаенную радость оттого, что до перелеска им осталось всего пять шагов. Но он увидел также,
как вместо автомата шевельнулся опять ствол пулемета, и услышал, как пулеметчик сказал совсем другим
голосом одно только короткое и мягкое русское слово:
— Маша…
И столько было вложено в это слово нежности и любви, и страдания, и тоски, и гнева, и черт знает чего
еще; столько было вложено в его слово всего этого, что женщина по ту сторону болота не выдержала и
зарыдала, но продолжала твердить свое:
— Стреляй! Я знаю все, родной мой! Но стреляй же скорее! Не пускай их! Ради бога, стреляй!
Передний эсэсовец уже протянул руку к веткам крайнего куста. За ним на моховую почву ступил из грязи
второй. И в голосе женщины послышался грозный приказ, когда она еще раз отчаянно крикнула:
— Стреляй!
Арви услыхал, как русский Иван застонал под своим зеленым прикрытием, но вслед за этим устроил
гитлеровцам такую пляску смерти, что лучше бы не родиться на свет, чтобы все это видеть. Никто не дотянулся
до зелени перелеска. К черту, к дьяволу скорчились все в три погибели, кто только что делал большие глаза от
напряжения, надежды и затаенной радости. Снова захлюпала грязь, глотая идиотов, которые поверили, что
русский ради жизни одной своей жены и ребенка отдаст на съедение гитлеровским удальцам женщин и детей
целого поселка.
Жена его уже лежала на земле. Гитлеровский офицер трижды выстрелил ей в спину, как обещал, и
скрылся в кустах. Ребенок тоже был убит этими выстрелами.
А пулемет его отца продолжал извергать огонь прямо в лица орущим, стреляющим и падающим
эсэсовцам, справляя страшные поминки над неподвижными телами матери и ребенка. Он стрелял с такой
яростью, что даже упавших не оставлял в покое, продолжая посылать в них пули, словно желая этими пулями
вдавить их глубже в черную грязь.
Шестеро их было на этот раз, попробовавших проскочить в перелесок, и ни один из шестерых не
проскочил. И назад тоже ни один из них не вернулся. Тогда снова заработали немецкие автоматы, которых стало
заметно меньше. А к их трескотне присоединился более тяжелый выстрел, и в перелесок залетела мина. Она
упала в полусотне метров от Арви, и лес дрогнул от ее разрыва. Потом раздался второй такой же выстрел, и
новая мина ударила в лесную гущу, опрокинув какое-то деревце. Потом оба миномета заработали сразу,
встряхнув лес еще двумя хлесткими разрывами. Так они продолжали бить, и мины с каждым выстрелом
ложились все ближе к двум соснам-близнецам и к березе Арви.
Это были страшные минуты для Арви, и не хотел бы он, чтобы они повторились когда-нибудь в его
жизни. Его тонкая береза раскачивалась во все стороны от сотрясения воздуха, как травяная былинка, и он с
трудом на ней держался. Он оглох, цепляясь за нее, и ничего не видел, потому что мины своими страшными
разрывами бросали кверху и во все стороны землю, траву, сучья, листву, и все это, не успевая падать, снова и
снова взлетало кверху и хлестало по нему. Он сам не мог понять, как уцелел в те минуты и не упал на землю,
где поток осколков был гуще и страшнее и где густыми струями пролетали пули, срезая с земли все, что пуля
могла взять. Он не хотел оказаться там, внизу, но легко мог оказаться, потому что тонкие ветки березы гнулись и
ломались под его ногами, а руки слабели с каждой минутой. Напрягая последние силы, он отцепил свой