Страница 29 из 130
песни на русском языке, раскланиваясь после каждой песни в сторону тех столиков, откуда его удостаивали
аплодисментами. Первая песня была о Волге, а вторая — про очи черные. И это были по-настоящему спетые
песни. Я никогда не думал, что у него такой красивый голос. То есть я, конечно, знал, что он у него густой и
приятный, но не ожидал, что он так может звучать в песне, да еще нести в себе столько жалобы и тоски. Видно
было, что он давно его разрабатывал и вот разработал наконец до такой степени, что уже получил одобрение от
некоторых столиков первоклассного ресторана финской столицы.
Получив за вторую песню несколько больше хлопков, чем за первую, он спел третью песню, которая
называлась “Гайда, тройка!”. Рот его очень старательно выводил слова песни, как бы стараясь таким образом
сделать их понятнее для тех, кто все равно не мог их понять. Его губы широко ходили вверх и вниз и в обе
стороны, открывая на все лады две белые линии из крепких зубов. И они, кажется, еще больше отошли теперь
от своей первоначальной формы, эти губы, расплывшись неравномерно даже в таких местах, где им не
полагалось расплываться. Он допел песню и, получив на этот раз меньше хлопков, постарался уйти со сцены до
того, как они умолкли.
Да, вот как, значит, зарабатывал он себе на жизнь. Выходит, что не везде он разговаривал с людьми, глядя
через их головы, и не везде обращался к ним коротко и небрежно, поворачиваясь в середине разговора спиной,
чтобы сесть в легковую машину. Нет, перед некоторыми людьми его красивый баритон мог звучать,
оказывается, и сладкой песней. И уходить он умел от людей не круто и внезапно, а сперва очень признательно
перед ними раскланявшись. Вот чему он выучился в тех странах, куда уезжал из Финляндии. Значит, и там это
было его главным занятием.
И если он у нас мог при необходимости говорить по-фински и по-шведски, то и там, надо думать, он с
такой же легкостью переходил, где нужно, на английский, немецкий и французский. И голос его в разговоре
тоже умел звучать всюду по-разному с разными людьми. Были люди, которые обрабатывали землю его
маленького сада в Кивилааксо. Но были и такие, с помощью которых он рассчитывал вернуться в Россию
прежним ее хозяином. Для тех и других он должен был находить разные оттенки звука в своем голосе. Для тех и
других по-разному изгибался его рот на разных языках. И чем сильнее выглядел в его глазах человек, тем более
сложные извивы совершал перед этим человеком его подвижный рот, как бы добавляющий этими извивами в
его речь безмолвную просьбу о возврате под его власть утерянной отцом России. Вот от какой жизни на этой
земле так несуразно раздались во все стороны красные губы Рикхарда Муставаара, чье имя означало “могучий
властитель”, а фамилия грозила бедой и которому я тоже похлопал немного за своим столиком.
15
Но я не собираюсь рассказывать вам о Рикхарде Муставаара. Меньше всего намерен я его удостаивать
подобной чести. Что мне Муставаара? Наши пути с ним были разные и только случайно скрестились один раз в
жизни. И даже мой путь тех времен едва ли заслуживает упоминания. Какой толк перечислять вам те деревни и
города, через которые он тогда пролегал? Я сам потерял им счет. Я шел и останавливался, если находил работу,
а если не находил, то продолжал идти неведомо куда. Самый длинный мой путь после пребывания в Хельсинки
лежал из Оулу в Куусамо, откуда я снова повернул на юг. Но и об этом кому из вас интересно знать? Ничего это
вам не прибавит и не убавит. И даже то, что я слегка отклонился в сторону на своем пути из Куусамо в
Суомуссальми, тоже никого не касается, и едва ли я буду вам об этом когда-нибудь рассказывать.
Летнее солнце, должно быть, сбило меня тогда с толку. Оно совершало по небу такой огромный круг, что
не всегда без ошибки можно было по нему определить юг, восток и запад. Только в середине ночи, когда оно
волочилось где-то позади леса у самой кромки земли, можно было догадаться, что это происходит на северной
стороне неба и что, следовательно, юг находится в противоположном направлении. Но зато оно снова
поднималось над лесом в такое время, когда вся ночь была еще впереди, и уже в девять часов утра занимало на
небе почти такое же высокое место, как в полдень.
На такое солнце я и пошел, наверно, спросонья не по той дороге, приняв его за полдневное. Не у кого
было спросить о правильном направлении после ночлега в копне сена на пустынной лесной лужайке, среди
пустынного леса. А когда такой случай наконец представился, то оказалось, что я отклонился от своего пути
километров на двадцать пять к востоку. Пришлось поворачивать назад. Выбираясь из этих молчаливых мест, я
обогнул однажды утром небольшое заболоченное озеро, к берегам которого подступал со всех сторон еловый
лес. Недалеко от озера стоял бревенчатый дом, окруженный разными другими хозяйственными постройками.
На дворе дома два человека приводили в порядок свои велосипеды. Я свернул с дороги и подошел к ним. Они
выпрямились, обернувшись в мою сторону. И тогда я замер на месте, не веря своим глазам. И рот мой
раскрылся и тоже замер в таком положении, потому что передо мной стояли Илмари Мурто и Каарина.
Я думал, что вижу сон, и некоторое время смотрел на них молча. Они тоже не торопились нарушать
молчание. Я закрыл глаза и снова их открыл. Хе! Здорово получалось. Они стояли как стояли. Нет, это были
они, конечно. Других таких не могло быть на свете. Но боже мой! Откуда они успели прибавить себе столько
молодости и красоты? Даже я к тому времени шагнул за тридцать. А они выглядели моложе того, что было два
десятка лет назад. Я смотрел на них до тех пор, пока в глазах Илмари не загорелась насмешка. Тогда я спросил
несмело:
— Куда я попал?
И он ответил мне знакомым низким голосом, в котором появился новый, молодой звон:
— Вы попали в деревню Туммалахти.
Я спросил осторожно:
— А кто здесь живет?
И он ответил:
— Здесь живут Илмари Мурто с женой, сыном и дочерью, Юхо Линтунен с женой и двумя дочерьми и
близнецы Эйно — Рейно Оянены с женами. Вам кто из них нужен?
Я подумал немного, чтобы все это понять как следует, и потом сказал:
— Илмари Мурто.
— Пожалуйста, войдите. Он дома.
И он действительно оказался дома, только не узнал меня, занятый разглядыванием своей правой руки,
которая лежала на столе ладонью кверху, в то время как левая рука подпирала его запавшую щеку. Узнала меня
Каарина, ставившая на стол кастрюлю с горячим ореховым супом. Да и то не сразу всплеснули от удивления ее
толстые руки и задвигался от быстрых речей большой рот. Сначала мне пришлось назвать свое имя. Зато потом
она уже долго не давала своему рту умолкнуть, повторяя на все лады:
— Подумать только, кто к нам пришел! Ты посмотри, Илмари! Это же Аксель Турханен из Кивилааксо.
Вот он какой стал. Даже меня перерос. А ведь был такой маленький, что его никто и купить не хотел на
аукционе. Правда, Илмари? И вот он какой теперь. Только худой очень. А я — то уж думала, что зарезали его
давно где-нибудь. Нет, оказывается, не зарезали. И вот он пришел. Н у, слава богу, слава богу. Да ты посмотри,
Илмари!
Она осторожно сняла со стола его правую руку, и тогда он поднял голову, начиная в меня вглядываться
знакомыми серыми глазами, сидевшими теперь немного глубже под его широким лбом, чем прежде.
Вглядевшись в меня он сказал мне без улыбки прежним низким голосом:
— А-а, это ты. Ну, ну, садись. Сейчас обедать будем.
Эти слова показывали, что он тоже узнал меня. И Каарина сразу подхватила его приглашение, заставив
меня снять котомку, а потом вышла в сени и крикнула:
— Юсси! Айли! Обедать идите!