Страница 28 из 130
торфяной земли у своих ног, от которой ожидал получить осенью мешок-другой картошки.
Я ушел от него прямо в ночь с последней лепешкой в кармане, не рискнув остаться с ним рядом на
ночлег. Кто его знает, что еще могло прийти в голову человеку, попробовавшему перейти на божью пищу. Лучше
было оказаться от него немного подальше. Северный небосклон, сохранявший до утра свой голубой цвет и
какую-то долю яркости, освещал мой путь по этой земле, не предусмотренной творцом для жизни человека. И,
шагая по ней после этого еще целых шесть лет, я встретил немало людей, посягнувших на пищу всевышнего, но
уже ни с кем больше не делился своими лепешками. Слишком большое количество лепешек пришлось бы мне
возить вслед за собой на грузовых машинах для этой цели. Такое совершалось тогда в стране, родившей меня на
свет.
Но не мне творить суд над тем, чему я оказался свидетелем в те годы. Кто я такой, чтобы судить? Ничему
я не был свидетелем. Ничего я не видел. Вот и все, что я возьмусь когда-нибудь утверждать о тех далеких днях.
Одного себя я видел бредущим по пыльным дорогам от города до города, которые так и не дали мне работы ни
разу. А других таких же не было на этих дорогах. Неоткуда было им взяться. Не пустели рабочие поселки возле
заводов и фабрик. Не свернули вдвое свою работу судоверфи Хельсинки и Турку. Не замерли наполовину
текстильные фабрики города Тампере. Не последовали их примеру города Куопио, Виипури, Пори, Оулу, Котка
и все до одного другие города Финляндии. Поэтому не оказалось в стране более четверти миллиона
безработных людей, и не бродили они, подобно мне, запыленные и голодные, из города в город и не стояли
целыми днями в очередях у домов “Армии спасения” ради чашки жидкого супа и ночлега.
Не были проданы в те годы с молотка хозяйства пятидесяти тысяч крестьян, составлявших шестую часть
всего финского крестьянства. И они тоже не бродили по дорогам туда-сюда и не встречались мне, похожие
своим видом на того старика с берегов Пурувеси, которого тоже не было никогда на свете и который привиделся
мне, должно быть, в каком-нибудь скверном сне. Не потянулись на дороги из лесов “люди топора”, и за ними не
остались полузаброшенными многие крупные лесные разработки вроде Суомуссальми и Валкеакоски. Не
разорились целые крестьянские общины. Не перешли люди в икорном Саволаксе на еду, состоящую из лесных
ягод и кореньев. Не съели жители прихода Пуоланка все запасы из фонда по призрению бедных и не перешли
после этого на древесный корень с малой примесью ржи. Не восстали от голода бедняки крестьяне северного
прихода Нивала, и их восстание не подавили войска и полиция, прибывшие из Хельсинки в Оулу.
А не происходило ничего этого в Суоми по той причине, что люди, от которых зависело исправить
положение в стране, всегда очень горячо пеклись о ее настоящем и будущем. Они даже поручили знаменитому
скульптору Аалтонену отлить бронзовую статую, которую назвали “Настоящее и будущее”. Так сильно они
были озабочены судьбой страны. Статуя изображала молодую женщину с ребенком на руках и действительно
заслуживала такого названия.
Но не мне было вникать в ее красоту. Я в те дни ходил из города в город, не находя в них приюта, и мне
было не до женщины. Кормила меня по-прежнему только деревня. Города не давали мне работы, а в деревне я
все же мог найти иногда хозяина, которому требовалось что-нибудь сделать, например обнести забором новые
владения, выросшие за счет разоренного соседа, вспахать поле, вскопать огород, заготовить в лесу бревна,
дрова, срубить новую баню, сарай, конюшню, а то и дом. За все это мне чаще платили едой, но иногда
перепадали и марки.
С годами жизнь в стране все же начала понемногу оживать. На дорогах все меньше стало попадаться
людей, похожих на меня. Да и я скоро принял иной вид. Костюм на мне появился более прочный и подходящий
для дороги, а за спиной повисла котомка, в которой лежал новый воскресный костюм с запасной парой белья, а
кроме них, еще плотничные и столярные инструменты. Двухлетняя работа над новым коровником у Арви
Сайтури дала мне такое хорошее понятие о плотничном и столярном деле, что с каждым годом я все храбрее
действовал топором и рубанком на сельских постройках и скоро обзавелся своим собственным инструментом, с
которым уже не расставался.
Пробовал я в те годы толкнуться и в прекрасную нашу столицу, но там плотники пока еще не
требовались. Там и без того стояло много новых пустых домов, выстроенных еще до застойных лет. Вселяться в
них люди не торопились. Мало находилось таких, кто мог бы платить по семьсот марок в месяц за квартиру и
по двести-триста марок за комнату. Но я не собирался задерживаться в этом городе, где гостиница и ресторан
вытряхнули из меня все мои деньги за один только день.
Мне, по правде говоря, не обязательно было соваться в какие бы то ни было рестораны и тем более в
такое шикарное ночное кабаре, каким был “Кайвохуоне”, но, проходя мимо него по парку Кайвопуйсто, я
увидел афишу с программой вечерних представлений, даваемых в нем, и там среди других имен прочел имя
Рикхарда Муставаара. Это было так странно, что я долго не отходил от афиши и потом еще возвращался к ней
несколько раз. А вечером привел в порядок свой синий воскресный костюм, украсил рубашку галстуком и
пошел в “Кайвохуоне”. Правда, я там все же выделялся немного среди других. Человек, привыкший изо дня в
день мерить своими ногами кривые дороги Суоми и принявший на свое лицо все ее ветры, дожди и снега, не
может не выделяться среди тех, чья жизнь проходит в тепле красивых ресторанов, среди сверкания зеркал и
звона хрусталя. Но все же меня впустили внутрь и не помешали сесть за столик.
Непонятно, как оно могло совмещаться, то, что происходило там, на дорогах, и то, что я увидел внутри
ресторана. А ведь происходило это в одной и той же стране в одно и то же время. И это были все больше свои
же финны и шведы, хотя звучала за некоторыми столиками также английская речь. Гостям из стран английской
речи совсем ничего не стоило в те годы сидеть за самыми лучшими нашими столиками и разъезжать в самых
шикарных наших вагонах. Они разъезжали и восклицали с удивлением: “Чудесная страна! Проехать по ней
семьдесят пять миль стоит всего один доллар!”. И это действительно было так. Но для нас этот один их доллар
означал тогда сорок финских марок, а их фунт стерлингов — почти двести марок.
Не приходилось удивляться поэтому, что они с такой небрежностью вынимали из своих карманов целыми
пачками наши бедные финские марки, сидя за столиками в лучших наших ресторанах. Удивляться надо было
скорей тому, что и наши выбрасывали деньги с не меньшей небрежностью. А их было гораздо больше в зале
ресторана, чем иностранцев. Они-то откуда успели приобрести к этому способность? И одеты они были не хуже
говорящих по-английски, и женщины их были не менее красивы, а иные даже красивее. Черт знает, до какой
степени можно довести красоту женщины, если к тому, что уже сделано природой, приложить еще старание
портного, ювелира, парикмахера и ее собственных женских пальцев, знающих, где и чем нужно тронуть кожу,
губы и ресницы, чтобы придать им нужную мягкость и нежный цвет, а глазам — глубину и блеск. Получается
что-то настолько волшебно отделанное и слепящее взгляд, что нет силы поверить, чтобы это могло быть
порождением земли.
Но, ослепляя свои глаза видом женщин, я все же не перестал различать в конце зала эстраду. Там он
должен был появиться, мой хороший знакомый и сосед Рикхард Муставаара, и там он действительно появился
после четверки молодых танцовщиц, помелькавших несколько минут голыми ногами. Он вышел и спел две