Страница 121 из 130
дальше зашагал вдоль ее набережной. Это меня немного озадачило. Если он уходил надолго, то как было
поступить с его лыжами? Мог ли я их взять без него? А может быть, он раздумал их переделывать? Для
верности надо было спросить его об этом еще раз.
И я пустился вслед за ним, стараясь не упустить из виду его меховой шапки и широких плеч в черном
пальто, которые возвышались над плечами и шапками других. Но как ни быстро я перебирал ногами, однако
догнать его не смог. Он тоже перебирал ногами не так уж редко, а каждый его шаг стоил полутора моих. Но
когда я решился наконец припуститься бегом, он уже зашел в чью-то парадную дверь.
Вошел и я туда. Это была какая-то полутемная парадная с выходом во двор. Пока я раздумывал, куда мне
кинуться: на двор или вверх по лестнице, на втором этаже открылась дверь, и женский голос произнес
обрадованно:
— Это ты, Ника? Заходи.
Но его басистый голос ответил не слишком уверенно:
— Нет, спасибо. Я только так… напомнить пришел, что завтра мы едем. Без четверти восемь сбор на
вокзале.
— Да я же помню. Обязательно буду.
— Ну вот. Хорошо. До свидания.
— И это все, что ты пришел сказать?
— Да, я случайно заскочил мимоходом. Сегодня мне крепления сменят у лыж, так я вспомнил кстати.
Сказав это, он стал спускаться по лестнице. Но та, что с ним разговаривала, в один миг присоединилась к
нему, спрашивая пытливо:
— А почему не зайдешь, Ника? Зайди! Дома никого, только мама.
— Ах, все-таки мама…
— Ну и что же?
— Но я хотел… тебе одной…
— Что мне одной?
— Сказать хотел… чтобы уяснить наконец… Не могу я так без конца…
— Что не можешь без конца?
— Да так… просто… А завтра опять в компании… Вот я и заскочил, чтобы наедине…
Говоря это, они спускались но лестнице все ниже и ниже. Внизу лампочка не горела, и свет с верхних
площадок лестницы проникал туда в ослабленном виде. В полумраке они не заметили меня, не успевшего уйти,
и мне пришлось волей-неволей дослушать их разговор до конца. Впрочем, это даже не было похоже на разговор.
С разговором дело обстояло плохо у сына разговорчивого Ермила. Он попробовал еще раз что-то ей объяснить,
но не сумел и остановился у выходной двери, потупив голову.
Но, потупив голову, он смотрел вниз, а снизу к нему было выжидательно обращено лицо девушки,
заслоненное от меня черными волосами, которые не просто свисали с ее головы на плечи, но, распираемые
густотой и курчавостью, раскинули свои сцепившиеся пряди на все доступные им стороны. И вдруг он обнял ее
за плечи и поцеловал.
То есть я не могу сказать наверное, что он успел это сделать. Я старался не смотреть на них, стоя в
темноте под лестницей, и, конечно, мог что-то упустить. Но что девушка успела ответить ему более
основательно — это я, пожалуй, уловил. Не знаю, правда, доподлинно, что это было: просто толчок ладонью в
лицо или что-нибудь покрепче. Во всяком случае, звука затрещины я не слыхал, и если бы таким же образом ко
мне прикоснулась моя женщина, я принял бы это за самую нежную ласку и взлетел бы на седьмое небо от
радости. Но тут поступили по-другому.
Парень выпустил ее и постоял с минуту, насупившись. Она спросила: “Тебе больно?” — и снова
попробовала заглянуть ему в лицо. Но он круто повернулся и вышел на улицу, хлопнув парадной дверью.
Девушка в первый момент потянулась было вслед за ним, но потом тоже круто повернулась на месте и побежала
вверх по лестнице, хлопнув наверху своей дверью.
47
Да, это все стоило того, чтобы проследить, как оно пойдет дальше. Поэтому на следующий день я тоже
поехал с ними на лыжную прогулку в Кавголово, хотя и не договаривался об этом. На моих лыжах, купленных
за неделю до этого, были такие же крепления, какие я приспособил сыну Ермила. Пользуясь этим, я показал им
там, на снежных склонах, поросших сосной, все, что умел по части спусков и поворотов. Но я мало кого удивил.
Это были все рослые и гибкие ребята, которые сами могли поучить меня кое-чему в лыжном деле. Даже их
девушки показали себя молодцом. А парни свободно проделывали все, что принято проделывать на лыжах с
давних времен. Проезжая мимо, я услыхал, как один из них сказал другим про меня:
— А этот папаша тоже неплохо держится. Финский стиль чувствуется. Молодец старик!
И это было все, что выпало мне в награду за пролитый пот. Оставалось только надеяться, что сын Ермила
не проговорится относительно моего происхождения и не принизит этим то финское, что я собой представлял.
Но, кажется, я мог не беспокоиться. Хоть он и держался ближе к своим ребятам из строительного техникума, но
болтливым не был, как видно, даже с ними.
А держался он к ним ближе для того, чтобы быть подальше от той девушки, которую я узнал по черным
волосам еще на вокзале. Что касается ее, то она все время крутилась около, явно пытаясь перехватить его на
каком-нибудь спуске и заговорить с ним. И был момент, когда мне показалось, что такой разговор начался. Она
вынеслась к нему из-за деревьев на середине его спуска и дальше помчалась рядом. Я тоже как раз пролетал
мимо, пересекая наискосок их путь. Мой спуск был круче, и я не успел взглянуть на их лица в тот момент. Но
голос девушки я узнал, когда она торопливо крикнула ему на ходу:
— Я не сержусь, но ты должен понять… Ты выслушай меня… Никанор!
Ответа я не слыхал. Да ответа, пожалуй, и не было. Сделав на полном ходу крутой поворот, я оглянулся и
увидел, что Никанор продолжает уходить вниз, не глядя на нее, все еще кричащую ему что-то. Я не слыхал, что
она ему кричала. Ветер дул от меня в их сторону. Пройдясь по холмам, он колыхнул утяжеленные снегом
сосновые сучья и сорвал с них что мог, превратив это в сыпучие белые облака, которые пронеслись между
оранжевыми стволами и развеялись, оставив на плечах лыжников белые следы. Сквозь остатки этой снежной
пыли я видел, как на середине склона Никанор вдруг круто свернул в сторону и сразу оторвался от своей
девушки. А ее вынесло на озеро, где она постояла немного, выискивая его глазами, а затем потащилась на
станцию.
Вот как повернулось у них дело после того случая в парадной. Кто бы смог это предвидеть? Выходит, что
я поторопился, написав письмо своей женщине. Не следовало с этим торопиться. Но оставалась еще надежда,
что она по какой-нибудь случайности не получила моего письма и переживала то же самое, что эта девушка.
Почему бы нет? И в таком случае это было для нее очень страшным наказанием. Если эта девушка раскаялась
уже на второй день, то сколько же терзаний испытала она, моя женщина, за многие дни с октября по декабрь?
Сколько раз, наверно, за это время она собиралась приехать ко мне, чтобы попросить у меня прощения, и не
решалась. Женская гордость и женский стыд мешали ей так поступить.
Но, с другой стороны, не довольно ли было с нее такого страшного наказания? Не наступила ли пора
простить ее глупость? Я был не из жестоких и решил доказать ей это. Под Новый год я написал ей письмо, в
котором пожелал ей нового счастья и намекнул, что оно не так уж далеко от нее, ибо я не злопамятный.
Женщина так и устроена в жизни, чтобы ошибаться и раскаиваться, а наше мужское дело — не отвергать ее
раскаяний. Поэтому, если она даст мне понять, что готова исправить свою ошибку, то с моей стороны
препятствий к этому не будет, а наоборот — полная поддержка.
Так я написал ей и после этого снова подождал неделю. Ответа от нее не было. Я спросил Марию
Егоровну:
— Скажите, Мария Егоровна, не откажите в сомнительности, как поступает у вас человек, если ему не
отвечают на письма?
Она поставила передо мной кофейник с горячим кофе и подвинула поближе к моему стакану масло,