Страница 120 из 130
невзначай оказаться тот страшный Иван или кто-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях.
Ивана Петровича и Терехина не было в колонне. Они стояли на трибуне, куда здесь принято приглашать
самых почетных людей города. А почетность у них определяется по труду, в чем оба Ивана одинаково хорошо
себя проявили, несмотря на разный возраст. Трибуну здесь устанавливают перед фасадом Зимнего дворца за
несколько дней до праздника, а потом снова убирают. Она тянется вдоль всего фасада дворца, вмещая многие
сотни людей. Обработанная белой и золотой краской, трибуна выглядит не менее нарядной, чем сам дворец. Я
пытался разглядеть на ней своих Иванов, но наша колонна шла четвертой от трибуны, и я не смог их разглядеть.
За пределами площади я вышел из колонны и остановился, пропуская мимо себя людской поток,
пестревший флажками, портретами, прикрепленными к палкам, разноцветными осенними пальто, головными
платками, шляпами, шапками, а главное — веселыми лицами всех возрастов. Женские лица меня особенно
интересовали. Среди них было так много красивых и привлекательных! Но откуда я мог знать, которая из этих
женщин вдова и как сильно она бьет мужчину по морде, когда он предлагает ей себя в мужья?
И тут я снова стал думать о своей женщине. Может быть, не так все это надо было принимать, как принял
я? Может быть, это у них в обычае — выражать подобным образом свое согласие и радость? Мужчина
предлагает женщине пожениться, а она в знак согласия кидает его об стенку. Только не слишком ли это
рискованный обычай? Ведь можно, на рассчитав, так сильно его кинуть, что после этого не с кем будет скрепить
согласие.
А может быть, она уже сожалеет о том, что совершила? В первый момент ей, допустим, что-то
действительно не понравилось, но потом она спохватилась, что оттолкнула от себя редкий случай, и тут же
раскаялась. И теперь она была бы рада услыхать от меня повторение тех же слов, но я уже далеко. И в мыслях я
кажусь ей теперь с каждым днем все более привлекательным и подходящим для нее. Почему бы нет?
Обдумав про себя все это, я узнал у Петра почтовый адрес той деревни и написал туда письмо, в котором
дал понять, что не сержусь, потому что на женщину нельзя сердиться. Женщина есть женщина и легко может
что-нибудь не так понять, как нужно. С этим я заранее мирюсь, понимая, что не всегда голова женщины
пребывает в подобном затемнении. Бывают в ней и светлые проблески. Я даже уверен, что она успела заново
обдумать мое предложение и не нашла в нем ничего плохого, а скорее наоборот. И теперь она уже понимает, что
совершила глупость, но считает неудобным в этом признаться. Так пусть не считает это неудобным. Я всегда
готов принять любое ее извинение и никогда в жизни не буду ей попусту об этом напоминать.
Такое письмо написал я ей, потратив на это второй день праздника. Переписав письмо начисто, я отнес
его в почтовый ящик. Попутно я прикинул время, нужное для доставки к ней этого письма. Самое большое,
если оно будет идти сутки. На вторые сутки оно поступит к ней в руки. Ну, пусть на третьи сутки — мало ли
какие задержки бывают на почте. А еще через два дня от нее придет ко мне торопливый и благодарный ответ.
Я подождал четыре дня. Ответа не было. Конечно, это тоже можно было как-то объяснить. Не всякая
женщина способна так скоро уступить и признать свою неправоту. Ей надо помедлить немного с подобным
признанием, чтобы не слишком снизить себе цену. Я это понимал и потому набрался терпения еще на два дня.
Но прошли эти два дня, прошла неделя, а ответа от нее не было.
Что мне оставалось делать? Не у Петра же было спрашивать совета. У него самого дела с женщиной
обстояли неважно, насколько я это заметил. Девушка Людмила бывала у него почти каждый день. Они вместе
ходили в Филармонию и слушали там своих любимых пианистов. Но от этого самое главное у них не
подвинулось ни на шаг. Я своими глазами мог в этом убедиться.
Как-то раз Иван Петрович и Мария Егоровна ушли в кино, оставив, как всегда, дверь своей комнаты
открытой. Я зашел туда, чтобы поставить на место прочитанный первый том сочинений писателя Гоголя и взять
второй. Мне было дано такое право — брать книги с полки Ивана Петровича без спросу, и я этим правом очень
старательно пользовался. Зайдя туда, я увидел, что дверь в комнату его сына тоже приоткрыта. Я не знал, что он
дома, да еще с девушкой. Мягкие каучуковые подошвы и коврик на полу делали мои шаги неслышными, и в
этом была причина, почему молодые люди, сидя боком к приоткрытой двери, не услыхали меня и не
шевельнулись.
Сидя рядом с девушкой, Петр соединил вместе свои ладони наподобие чаши и принял в эту чашу ее
длинные русые косы, которые изогнулись там и скомкались, вылезая своими кольцами через края. И к этим
благоуханным кольцам он прижался лицом, утонув по самые уши в их шелковистой скомканности и дыша ими.
А она погрузила свои тонкие девичьи пальцы в густоту его собственных светлых волос и нежно шевелила ими,
глядя на него сбоку. И какой это был взгляд! О, бог мой! Никогда в жизни не дождаться мне от женщины такого
взгляда…
Конечно, первый том Гоголя так и остался у меня в руке, а второй остался непотревоженным на полке
Ивана Петровича. Я тихо вернулся в свою комнату и просидел там до конца вечера за другими книгами. Но
читалось мне плохо. Я смотрел в книгу и думал о том бедняге, который сидел там, через комнату от меня,
зарывшись лицом в девичьи косы. Это было все, что он умел делать, оказавшись наедине с девушкой. Ничего
другого он пока что не умел. Так ему и надо было, конечно, этому насмешнику! Хотел бы я увидеть в ту минуту
его глаза. Вряд ли они таили на этот раз в себе смех. В такие минуты человеку не до смеха. Нет, не отсюда было
мне брать пример того, что касалось обращения с русской женщиной.
Примером для меня мог бы, пожалуй, послужить сын Ермила, если бы я, конечно, поверил в его пример.
Но, зная его подлинное, тайное назначение, я понимал, что ему не до женщин. А если у него и завязывалось
какое-то знакомство с девушкой, то считать это надлежало не более как маскировкой. Я очень хорошо запомнил
выболтанную разговорчивым Ермилом страшную правду о подготовке легиона двухметровых нападателей и
теперь видел его громадного сына только в этой роли. А как иначе мог я его видеть, если такая и была мне
определена задача, чтобы видеть невидимое? И мало стоил бы я в глазах Юсси Мурто, когда бы не умел все это
выискивать и вскрывать. Поэтому я выискивал и вскрывал, и громадный сын Ермила тоже был у меня все время
на примете.
Вот он вышел из своего строительного техникума, который помещался у них на улице Герцена. Чем он
занимался весь день в этом техникуме? Конечно же, проходил подготовку к нападению на Суоми. Это я теперь
точно знал, ибо даже Ермил Афанасьевич, припертый к стене моими ловкими вопросами, вынужден был это
признать. Да и сам строительный техникум только для вида назывался так. А внутри него создавались, надо
полагать, никак не строительные планы.
Итак, он вышел на улицу из дверей этого страшного дома, который под видом строителей готовил
разрушителей, вышел и оказался впереди меня. Я нес ему в тот субботний вечер металлические крепления для
лыж. Накануне я обещал заменить на его лыжах старые крепления новыми и теперь готовился выполнить
обещание. Он шел в сторону Исаакиевской площади и, дойдя до конца улицы, свернул налево к своему
переулку. Я не стал его нагонять, зная, что через несколько минут мы и без того сойдемся у него дома.
Но он почему-то не зашел в свой переулок, хотя и приблизился к нему. Пройдя ту часть
асфальтированной площади, которая перекрывала на протяжении всей своей ширины кусок реки Мойки, он