Виргостан

Я восхищен этой девушкой. Я чувствую: она нам поможет. Кто бы мог подумать, что мы встретим в этой клоаке такую выдающуюся особу. Я начинаю радоваться. Надо идти отсюда. Мы зовем Зэя:

– Э-эй!

Хватит ему пялить свои красные воспаленные глаза на это чертово поле. Я ощущаю аромат хвои, и мне мерещится, что ее запах будет со мной вечно. Удивительно, но мне стало теплее. Утром я мечтал, чтобы мне на спину положили горящий уголь. Теперь я ко всему готов. Думаю, сейчас самое время воспользоваться открытием Зэя. Зэй вынимает из моей спины ядовитые иглы.

Река гнева полнится. Река гнева приближается, смывая все на своем пути. Усердная река к нам идет.

. . .

Вот она Воя! Вот она нас подхватывает и с легкостью несет к водопадам.

Мы летим вниз, проваливаемся сквозь землю, скоро нас начнет разрывать на части. Интересно тем не менее, что от меня останется. Что-то ведь от нас останется?

Кувырк…

Меня зовут по-разному, но имя у меня одно. Оно дано мне в честь человека, выхватившего меня из беспощадного потока времени.

Один момент! Миг совершенства свершился, и я, судя по всему, его прозевал – мы с Радеккой в этот момент купали Ваниила. Ну-да, ладно. Что было, то было. А что есть, то есть. Вот и все. Рано говорить: «Что будет, то будет».

Часть Прикладная

ШКОЛА ОДИНОЧЕСТВА

Боль души – это персональное испытание. Душевнобольной человек особенно чувствителен и тянется к красоте.

Чеслав Чеслов

ПОСЛИК

Это самая печальная школа в мире. Здесь ученики не видятся даже с учителями. Уроки уединения не требуют специальной подготовки, так как причины одиночества чаще всего носят объективно природный характер. Одиночество – это не затворничество, это жестокое неосознанное испытание. Человек, готовый к одиночеству, чаще всего не ощущает его коварства.

Пока я несу несрочную службу на колокольнике, кое-кому приходится длительное время общаться со своей бессознательной собственностью в школе одиночества.

РЕЧЬ ИДЕТ О РАЗВОРАЧИВАНИИ

Зэй сидит за столом и пишет себе письмо. Он мог бы снять трубку и набрать знаковый номер, но в телефоне, как обычно, что-то свиристит. Зэй давно уже разговаривает с самим собой без каких-либо средств связи – напрямую. Письма же он пишет из чувства боязненной предусмотрительности на предстоящие дни заточений. Это своего рода барсучьи запасы на зиму. Зэй делит жизнь на четыре сезона – утро, день, вечер и ночь. Но у самого Зэя эти периоды перепутаны. На стене висит перекроенный календарь, в котором порой после завтрака опять наступает завтрак. В углу валяются вперемешку: парадные офицерские галифе и подгузники, железные сапоги и лыжные гетры, засохшие тюбики и окаменевшие конфеты.

Перед Зэем на столе стоит маленькая небьющаяся пепельница системы «маузер». У него бывают приступы безбдения, это когда он много спит, но продолжает все видеть и слышать. Тогда эти звуки и видения носят какой-то принудительный характер и обычно происходят от обыкновенной маяты.

. . .

Зэй сваливает всю свою неразбериху в мешки и чемоданы и, как в детстве, развешивает на чердаке, где раньше сушились связки недопустимых растений, из которых сворачивались самокрутки и заваривались горькие настои.

Дед Зэя, Герральдий, в дни дурмана, бывало, выпивал на досуге какого-нибудь снадобья из лысых хвостов, выкуривал козеногу и впадал в состояние узкой созерцательности. Он видел боковые пространства и, сидя с люлькой на берегу ручья Бука, наблюдал за волнами дыма, превращающимися в поблескивающих черно-синих рыб. Тогда наступало иллюзорное облегчение, которым Герральдий мог заблуждаться до заката. Его зеленый асбестовый плащ раскрывался и обнажал мельхиоровую грудь. Пятидесятисантиметровая фуражка воспаряла над головой, освещая собой лужайку с коровьими кизяками, над которыми поднимался голубой телепортационный пар.

Как только алхимическое солнце начинало превращать свое золотое плавилово в тяжкое олово, фуражка с пластиночным козырем возвращалась на голову, своей тяжестью выпрямляя рессоры надбровных дуг. Герральдий, скрипя связками, вставал, укладывал орудие ловли на плечо и скользил своими сапогами-скалолазами вверх по влажному травянистому склону. И пока он поднимался вслед закутывавшему себя в дымку закатывающемуся солнцу, от него оставалась лишь длинная клубящаяся полоска в сыром сером тумане.

Воздух вздрагивает.

У входа чирикает птичка, и Зэй возвращается в замкнутое пространство. Редко кому удается нарушить одиночество человека на краю света. Еще реже это оборачивается приятным сюрпризом. Неужели он ничего приятного от жизни уже не ждет? Посмотрим. На пороге стоит молодой, но лысый человек, ищущий общения, несмотря на то что он не один. Наверное, каждый человек в школе одиночества имеет хотя бы один шанс на успешную попытку разомкнуть круг своей печальной участи. Пока Зэй переодевает халат другой стороной, молодой человек извиняется и уходит. Какая странная благодарность за право нарушить одиночество незнакомца.

Письма свои Зэй пишет не один. Он размноживается и пишет под собственную диктовку, шагая по потолку, лежа на диване и глядя в окно для подбадривания мысли.

. . .

Когда Зэй родился и его принесли к матери, врач сказала:

– Этого мальчика нужно беречь.

И его берегли. Поначалу он не задумывался над этим феноменом, попросту не замечал в этом явлении ничего сверхъестественного. Со временем это для него обратилось в привычную беззаботность. А что может беспокоить человека больше, чем беззаботность? Только дурная привычка.

– Этого мальчика нужно беречь.

Его изолировали, и это был первый урок одиночества. Изгойство у него в крови.

В детстве ему снился один и тот же жуткий сон – надвигающийся невидимый поезд. Когда вслед за полной темнотой наступала полная тишина и он засыпал, навстречу ему выезжал тяжелый поезд, который сопел, раскачивался и постепенно раскочегаривался, выпуская невидимые клубы пара. Как только веки его смыкались, он без разгону срывался с места и мчался в сторону поезда. Его сковывал предательский испуг, он сжимался в холодный комок, и из него проистекала тонкая струйка стихийной жидкости. Сок жизни бесшумно сливался кем-то в светящийся сферический сосуд и в тот момент, когда он, отвлеченный приблизившимся вплотную локомотивом, вскакивал по стойке смирно, – коварная рука со сверхъестественной посудиной исчезала. Он оставался в мокром белье, и иногда приходила мама, почувствовавшая убыль жизненной энергии из семейного котла. Он не мог ничего объяснить, по инерции пребывая в состоянии оцепенения, а мама наугад пыталась его утешить, как могла. Иногда у него оставались несколько капель стихийной жидкости, и он отдавал их в виде пары слез. Левая предназначалась папе, а правая – маме. Когда он опять оставался один в комнате, его издевательски преследовала вонь раскаленного железа.

Теперь, спустя много лет, он чувствует временами, как через него протягивается бесконечный железнодорожный состав. Иногда быстро, иногда медленно, но по-прежнему вероломно.

. . .

У одиночества нет явных границ. Зэй идет выплевывать пороховую слизь. Ох, уж эти петарды. Он сутки наблюдал, как ночь пыталась угнаться за утром. Так бы Зэй и крутился, если бы его одиночество не нарушил человек в пустовизоре, заявляющий, что просыпается каждое утро с желанием петь. Зэй замирает с разинутым ртом. Это удивительное явление. Зэй помнит, как он раньше просыпался с подобным чувством. Странно, но впечатление сохранилось по сей день. Это было длинное, весеннее утро, не предполагавшее ни дождя, ни вечера…

Беззвучный щелчок. Щелчок уже здесь, а звук еще там.

…Это было чудесное весеннее утро, не предполагавшее ни дождя, ни вечера. Так к нам приходит счастье. Присаживается на край кровати и гладит нежной рукой по бархотиновым местам. Вот здесь-то и начинается параллельное сновидение, способное увести в одиночество.