Наследие. Трилогия (ЛП)

– Итак, здесь мы останемся до завтра, а потом что? – спросил я.

– У Неммер есть план. Ее людям уже доводилось такое проделывать. Она знает, как наилучшим образом использовать способности людей и богорожденных. Но, поскольку мы с тобой ни то ни другое, Неммер предположила, что от нас окажется больше толку, если мы станем крутиться в толпе, высматривая все необычное.

Я задрал одну ногу на подоконник, только вздохнув от подобной характеристики.

– Знаешь, я все еще думаю как божество. Я старался приспособиться и на самом деле стать смертным, но… – Я развел руками. – У смертных и чисел-то таких нет, чтобы подсчитать, сколько лет я был Плутишкой. И вряд ли я проживу достаточно долго, чтобы в голове у меня успело что-либо измениться.

Она откинула голову на подголовник и закрыла глаза, явно намереваясь поспать.

– Даже богам отмерены пределы. Твои же просто изменились. Вот и делай в этих пределах, что можешь.

Мы замолчали. Лишь веял в распахнутое окно вечерний ветерок, да шумели смертные в общей комнате под нами: они распевали какую-то песню, весьма нестройно, зато от души. Я немного послушал и улыбнулся. Я узнал песню – она происходила от той, которой я когда-то научил их предков. Я стал тихонько подпевать, пока мне не наскучило. Тогда я посмотрел на Ликую – проверить, не заснула ли она. И увидел, что она сидит с широко раскрытыми глазами, наблюдая за мной.

Тогда я вздохнул и решил взять быка за рога.

– Итак, сестренка… – Она при этих словах приподняла бровь, и я улыбнулся. – Сколько же тебе лет, младшенькая?

– Я гораздо старше, чем выгляжу. Как и ты.

Она что-то говорила про «почти столетие».

– Значит, ты у нас дочь Орри Шот.

Эту Орри я помнил, хотя и смутно. Красивая была девушка, слепая и смелая. Она любила одного из моих младших братьев, но тот погиб. А потом, судя по всему, у нее была любовь с Итемпасом. Иначе как он смог бы с ней поладить? Мимолетное соитие было для него оскорблением…

– Да, – подтвердила Ликуя.

– Она по-прежнему зовет его Солнышком?

– Орри Шот давно умерла.

– Вот как… – Я нахмурился. Она как-то странновато подбирала слова, но раскусить эту странность я пока не мог. – Мне очень жаль.

Ликуя некоторое время молчала, в упор глядя на меня и приводя в замешательство. Еще одна отцовская черточка.

– В самом деле? – спросила она затем.

– В самом деле что?

Она чопорно положила ногу на ногу.

– Мне всегда говорили, что в прежние времена ты вроде как был одним из заступников человечества. А теперь впечатление такое, что ты не больно-то любишь смертных.

Я нахмурился, и она пожала плечами:

– Вполне объяснимо, но, коли так, что-то я не пойму, почему ты так волнуешься всего лишь из-за еще одной смерти?

– Ну, это говорит о том, что ты не очень-то хорошо меня знаешь, – заметил я.

К моему удивлению, Ликуя кивнула:

– Именно так. Поэтому я и спросила, действительно ли ты сожалеешь о том, что моя мать умерла? Только честно?

Я так удивился, что для начала закрыл рот и хорошенько обдумал ответ.

– Да, – сказал я наконец. – Она мне нравилась. У нее был как раз такой характер, что, думаю, мы с ней могли бы подружиться, не будь она так привержена Итемпасу. – Я задумчиво помолчал. – Другое дело, я никак не ожидал, что он отзовется на ее преданность. Было, наверное, в Орри Шот нечто особенное, раз уж он снова отважился на связь со смертной.

– Он оставил мою мать еще до моего рождения.

– Он…

Теперь уже я таращил на нее глаза, не зная, что и сказать, ведь подобный поступок был совершенно не в его духе. В сердечных делах он не был склонен к переменам. Но потом я припомнил другую смертную возлюбленную и ребенка, которых он тоже покинул – много столетий назад. Покидать было не в его природе, но его можно было на это уговорить, доказав, что уход послужит интересам тех, кто был ему дорог.

– Этого потребовали Нахадот и Энефа, – подтвердила Ликуя, верно истолковав выражение моего лица. – Он ушел лишь ради того, чтобы спасти ее… наши жизни. Позже, повзрослев, я принялась искать его. Нашла. И с тех пор мы путешествовали вместе.

– Понятно… – протянул я.

Ее история была достойна богов, хотя она была не из наших. А потом, поскольку меня неотвязно преследовала эта мысль, а Ликуя это понимала и отрицать очевидное не имело смысла, я задал вопрос, висевший между нами все два года, что мы были знакомы:

– Ну, и каков он теперь?

Она ответила не сразу. Подумала, тщательно подбирая слова.

– Не знаю, каким он был до Войны. Равно как и в годы твоего… плена. Поэтому мне трудно судить, прежний он или как-то изменился.

– Он не меняется.

Мы опять застыли в странном молчании.

– Может, и изменился, – сказала она наконец.

– Он этого не может. Перемены для него – анафема.

Она тряхнула головой. Это упрямство тоже было мне хорошо знакомо.

– Может. Он уже изменился, когда убил Энефу, и я верю, что это был не единственный раз. Он всегда был способен меняться и всегда делал это, пусть даже медленно и неохотно, просто потому, что он – живое существо, а жизни присуще свойство меняться. И это, кстати, не заслуга Энефы: она лишь взяла общие качества, которыми располагали ее братья, и вложила их в богорожденных и смертных, которых создавала.

Я невольно спросил себя, говорила ли она это Итемпасу.

– Только она сделала смертных завершенными, не в пример нам.

Она вновь покачала головой, и мягкие завитки колыхнулись, словно подхваченные ветерком.

– Боги столь же совершенны, как и смертные. Нахадот не весь соткан из мрака. И отец – не такой уж сплошной свет. – Она помолчала, разглядывая меня прищуренными глазами. – Что до тебя, ты не был ребенком со времен юности вселенной. И, если уж на то пошло, Война разразилась отчасти из-за того, что Энефа, хранительница равновесия, сама утратила равновесие. Она возлюбила одного из своих братьев больше, чем второго, и это сломало их всех.

Я напрягся:

– Как смеешь ты в чем-то винить ее? Ты никакого понятия не имеешь о…

– Я знаю то, что он мне рассказал. И то, что почерпнула из книг, легенд и долгих разговоров с богорожденными, которые присутствовали при начале всего этого безобразия, наблюдали со стороны и пытались изобрести способ, как остановить беду. И плакали, понимая, что у них ничего не получится. Ты… Ты был слишком близко, Сиэй, ты шагал по пояс в крови. И ты решил, что во всем был виноват Итемпас, даже не поинтересовавшись почему…

– Он убил мою мать! Какая разница почему?

– Его родичи бросили его. Пусть ненадолго, но одиночество губительно для его природы, и оно ослабило его. А потом Шахар Арамери расправилась с его сыном, и это его окончательно подкосило. Так что в данном случае, как мне кажется, «почему» имеет огромное значение.

Я горько рассмеялся. Меня тошнило от чувства вины и попыток скрыть потрясение. Одиночество? Одиночество?.. Я даже не подозревал, что… Нет. Это все равно не имело значения. Ничто не имело. Не имело права иметь.

– Его смертного сына! С чего бы, во имя Вихря, ему так скорбеть об одном-единственном смертном?

– Потому что он любит своих детей, – сказала она, и я внутренне сжался. Ликуя пристально смотрела на меня, и ее глаза были отчетливо видны в сумраке комнаты. Ни один из нас не позаботился зажечь свет, потому что и отблесков уличных фонарей вполне хватало, чтобы видеть друг друга. – Потому что он прекрасный отец, а хорошие отцы не отворачиваются от своих детей из-за того, что они оказались всего лишь смертными. Или если эти дети их ненавидят.

Я смотрел на нее и чувствовал, что начинаю дрожать.

– Не очень-то он нас любил, когда бился с нами в Войну…

Ликуя сложила пальцы домиком. Наверное, слишком много времени проводила с Ахадом.

– Насколько я поняла, – сказала она, – ваша сторона одерживала верх, пока Шахар Арамери не пустила в ход Камень Земли. Правильно?

– А это здесь при чем, во имя всех преисподних?