Пора надежд

— Вы виделись с нею после нашего разговора? — спросил я.

— Да.

— Она не догадывалась, что ее ждет?

— Нет, я ничего не говорил ей. — И внезапно поняв, к чему я клоню, он добавил: — Не беспокойтесь! О вас я даже не упомянул! Но вы дали мне совет, и я хочу отплатить тем же. Оставьте на два-три месяца Шейлу в покое. Иначе вы нарветесь на неприятности.

Два дня подряд я тщетно звонил Шейле. К телефону никто не подходил, но сначала я не придал этому значения. Очевидно, ушла куда-нибудь, думал я. Но когда я стал звонить ей поздно ночью и по-прежнему никто не подошел к аппарату, я встревожился. Я представил себе, как телефон звонит и звонит в пустой комнате Шейлы. На следующее утро, едва проснувшись, я позвонил еще раз и тотчас отправился на Вустер-стрит. Улицы еще были окутаны туманной мглой. Дверь мне открыла квартирная хозяйка Шейлы. Мисс Найт вчера уехала, сказала она. Мисс Найт не сообщила, куда она поехала, и адреса не оставила. Вернется она или нет, неизвестно, но за квартиру она уплатила за три месяца вперед (при этих словах сердце у меня подскочило от радости).

Я спросил, не могу ли я заглянуть на минутку в комнату мисс Найт. Мне нужна книга, которую я дал ей прочесть. Хозяйка, как и все, кому доводилось прислуживать Шейле, питала к ней слабость, а кроме того, она знала меня в лицо и потому позволила мне зайти в комнату; сама она остановилась в дверях, через которые с кухни проникал запах поджариваемого бекона. В холодном свете утра комната выглядела очень высокой. В ней не оказалось ни коллекции монет, ни пластинок, ни любимых книг Шейлы.

Я написал ей письмо, адресовав его викарию. Выждав неделю и не получив ответа, я снова написал ей. Затем я навел о ней справки в родном городе — не через Джорджа Пассанта или членов кружка, а через других моих знакомых, которые могли что-то знать о Найтах. Вскоре одна девушка, по имени Розалинда, сообщила мне о Шейле. Живет она у родителей. Нигде не бывает. Никто из знакомых еще не разговаривал с ней. К телефону она не подходит. Как себя чувствует — никто не знает.

Как же мне добраться до Шейлы? Мысль об этом не давала мне покоя, именно она терзала меня бессонными ночами, а не голос совести, не сознание, что причиной всему этому я.

Впрочем, временами я все-таки задумывался над своим поступком, а иногда, может быть, даже преувеличивал его значение. Лишь много лет спустя я мог наконец со всею беспристрастностью спросить себя: а сумел бы Хью изменить к лучшему жизнь Шейлы? И что было бы, если бы я не вмешался? Возможно, мне хотелось верить, что я причинил Шейле большое зло. Так мне было легче мириться с мыслью, что я столь долго пресмыкался перед ней.

О том вечере я часто вспоминал с раскаянием в душе. Возможно, как я уже сказал, я нарочно вскармливал это чувство. Но порою я вспоминал о случившемся с иным, весьма любопытным ощущением, — с ощущением, что я ни в чем не виноват. Это удивляло меня, вызывало недоумение.

Подобную реакцию мне уже доводилось наблюдать у людей, причинивших зло и себе и другим. Но я понял их состояние, лишь когда испытал это на себе. Память преподносила мне факты в совершенно невинном свете; любовь… обнаженная женщина на постели… несколько слов, нацарапанных на листке бумаги… Неужели это может потрясти чью-то жизнь? Потому-то я и вспоминал иногда об этом вечере без всяких угрызений совести, лишь как о заурядном разговоре перед камином, в ожидании пока высохнут брюки моего собеседника, — разговоре, какой я мог вести в любой другой вечер. А вообще все прошло и быльем поросло. Так почему же этот вечер должен преследовать меня как кошмар, почему я должен видеть в нем угрозу своему будущему?

Наступило лето, а с ним мне неожиданно привалила большая удача. Гетлиф наконец решил стать королевским адвокатом. В результате значительная часть его практики неизбежно должна была перейти ко мне.

Не один год он бомбардировал нас своими доводами «за» и «против» того, чтобы стать королевским адвокатом. Он терроризировал нас своими вечными колебаниями, прося совета у всех — от самого младшего из стажеров до своих именитых друзей-адвокатов. Он то откладывал решение, то вдруг возбуждал в нас ложные надежды, потом снова передумывал, снова тянул. Я пришел к выводу, что он так никогда и не сделает этого шага. Во всяком случае, меньше всего я рассчитывал на это лето 1931 года, когда в стране свирепствовал финансовый кризис и благоразумные люди предсказывали, что адвокатская практика сократится наполовину.

О своем решении он сообщил мне в июне. В тот вечер я засиделся в конторе дольше обычного. Гетлиф всю вторую половину дня ходил по своим коллегам и сейчас, вернувшись к себе в кабинет, вызвал меня.

Вечер был пасмурный, чувствовалось приближение грозы; небо за рекой потемнело, и лишь в разрыве, образовавшемся между тучами, виднелась узкая оранжевая полоска. Гетлиф с величественным видом восседал за столом. В комнате царил полумрак, и бумаги, лежавшие перед Гетлифом, казались ослепительно белыми при свете настольной лампы. Шеф сидел в макинтоше с поднятым воротником. Лицо его было серьезно, и в то же время на нем читалось легкое раздражение.

— Ну-с, — сказал он, — вот я и решился. Бросаюсь головой в омут. Если уж мистер… вздумал стать адвокатом его величества, то почему бы и мне не последовать его примеру? Нельзя забывать о своем долге.

— Это окончательно? — осведомился я.

— Я никогда не досаждаю друзьям рассуждениями о своих намерениях, — с упреком произнес Гетлиф, — пока у меня окончательно не созреет решение. — Он пристально посмотрел мне в глаза, как бы давая понять, что намерен говорить со мной по душам. — Ну-с, прощай многообещающий младший компаньон! Начинаем все сначала. Разумеется, это разорит меня. Надеюсь, вы попомните мои слова: от этого своего шага я не жду ничего, кроме разорения.

— Через три года вы будете зарабатывать в два раза больше, чем сейчас, — заверил я его.

Гетлиф улыбнулся.

— Знаете, Л.С., а вы славный парень! — И уже другим, снова встревоженным тоном он добавил: — Я иду на большой риск. За всю свою жизнь я еще никогда не рисковал так, как сейчас.

Ему нравился этот зловещий, мрачный тон, и он с удовольствием принялся расписывать, какие он приносит жертвы и какая, по всей вероятности, ждет его катастрофа. Однако он не слишком преувеличивал риск, на который шел. В тот момент он поступал действительно очень смело. Меня поразило, что Гетлиф решился на это. Я восхищался им и немного досадовал на себя за это чувство. В последний год, как младший компаньон фирмы, Гетлиф заработал не меньше пяти тысяч фунтов. А став королевским адвокатом, он первые годы, даже в период процветания, не имел бы такого дохода. Сейчас, в 1931 году, когда кризис все разрастался, он в лучшем случае мог заработать две тысячи фунтов; чтобы достичь прежней цифры дохода, ему понадобились бы годы, а может быть, он и вообще никогда этого не достигнет.

Подобная перспектива могла отпугнуть даже человека, не слишком любящего деньги. А ведь Гетлиф был до такой степени мелочно скуп, что, когда обстоятельства вынуждали его пригласить кого-нибудь на ленч, он намеренно приходил с опозданием, чтобы не тратиться на аперитивы. Каких только душевных мук он, наверно, не пережил, предвидя уменьшение своих доходов! Пойти на это его заставила только сила, в наличии которой ему нельзя было отказать: сила его увлеченности своей профессией, его пристрастие к профессиональным почестям — не ради денег, которые они приносят, а ради них самих. Мне следовало бы понимать, что, представься ему возможность стать «судьей Гетлифом», он отказался бы от самой прибыльной адвокатской практики, чтобы упиться судейским званием.

Но что бы ни сулило самому Гетлифу принятое им решение, оно было безусловно выгодно для меня. Дела по-прежнему в изобилии текли в нашу контору, Гетлифу же, как будущему королевскому адвокату, не к лицу было вести большинство из них. Но он не в силах был отказаться от своих закоренелых привычек и, не желая уступать дорогу молодежи, стучавшейся к нему в дверь, старался, со свойственной ему изобретательностью, втихомолку передавать дела другим адвокатам. Однако сильно напакостить он не мог, да и Перси заботился обо мне. За 1930–31 годы, несмотря на свою болезнь, я заработал семьсот пятьдесят фунтов. А как только Гетлиф станет королевским адвокатом, я могу рассчитывать по меньшей мере на тысячу фунтов в год. Эта мысль служила мне утешением, ибо последние месяцы болезнь все еще давала о себе знать, и я по-прежнему страдал от сердечных невзгод. Адвокатская практика не захватывала меня целиком, и я уже не погружался, как прежде, с головой в дела. Хотя сам я этого тогда еще не видел, но, блестяще начав, я не развивал своего успеха. Я-то по-прежнему готов был держать пари, что достигну больших высот, но всякий проницательный наблюдатель усомнился бы в этом. И все же я немного продвинулся вперед. Приличный доход был мне теперь обеспечен. Впервые за всю мою жизнь — с тех пор, как я стал взрослым, — у меня хватало средств к существованию.