Страница 9 из 91
верил, что каждый гений неповторим и творит свои собственные законы. К тому же из-за
плохого образования и малой начитанности ему трудно было уследить за тонкостями
эстетических и философских дискуссий, от которых у него звенело в голове так, что он, по
примеру Верлена, иногда величал своих новоявленных друзей «цимбалистами». Однако
ему льстило их уважение и преклонение, и он понимал, что символисты могут сделать ему
много ценных услуг, особенно те, которые сотрудничают в газетах и журналах. Вот почему
Гоген не стал особенно возражать, когда его произвели в сан главы символических
живописцев.
В этой новой компании Гогену больше всех пришелся по душе красавец с
рафаэлевскими кудрями, литературный критик и поэт Шарль Морис, который был к тому
же отличным лектором, чтецом и оратором. Если верить современникам, Морис, о чем бы
он ни говорил, совершенно гипнотизировал своих слушателей. Многие утверждают, будто
он и сам настолько упивался бурным течением своих мыслей и слов, что потом долго
шатался, как пьяный. Впрочем, люди могли и ошибаться, потому что Шарль Морис
частенько напивался сверх меры. А еще, как и подобало представителю парижской
богемы, Морис питал слабость к женщинам, и они в свою очередь не могли устоять
против его неоспоримого обаяния.
Как и многие критики до и после него, Шарль Морис особенно прославился книгой, в
которой начисто пересмотрел оценку всех великих имен литературы. Одновременно он,
разумеется, пел хвалу поэтам будущего, то есть символистам.
Все члены группы были убеждены, что тридцатилетний Морис - сам настоящий
человек будущего и скоро, очень скоро создаст бессмертные шедевры, которые помогут
окончательному торжеству литературы символистов. На счету Шарля Мориса уже было
много подвигов, из которых мы назовем «открытие» Верлена и успешную борьбу за то,
чтобы сделать его любимым и знаменитым16.
У Мориса, несомненно, было хорошее чутье, это видно из того, что он тотчас понял
творчество Гогена, увлекся им и в дальнейшем горячо защищал убедительными и вескими
аргументами.
Благодаря тому, что Морис - вполне справедливо - считал Гогена новым
непризнанным гением, нуждающимся в его помощи, он внимательно наблюдал за своим
другом и учителем и старался запоминать все, что тот говорил и делал. Во внешности
Гогена его при первой встрече больше всего поразили «узкий лоб, нос, скорее
изломанный, чем изогнутый или крючковатый, рот с тонкими прямыми губами, тяжелые
веки, которые медленно поднимались, открывая глаза на выкате, и голубоватые зрачки
поворачивались то влево, то вправо, но голова и тело за ними не следовали»17. Другой
завсегдатай кафе символистов дополняет этот великолепный, но не совсем
исчерпывающий портрет, сообщая, что волосы Гогена, «когда-то каштановые с рыжинкой,
казались выцветшими», что у него были короткие усы и «курчавая, но куцая и жиденькая
бородка клинышком»18. Добавим, что роста Гоген был небольшого, всего один метр
шестьдесят три сантиметра, зато он отличался крепким, мускулистым сложением.
Как ни преклонялся Шарль Морис перед учителем, он чистосердечно признается, что
на первых порах был шокирован его «выразительной, но неграмотной речью,
изобилующей морскими и жаргонными словечками, что не мешало ему, как ни странно,
излагать чрезвычайно высокие и чистые мысли». Второй цитированный выше символист
добавляет, что голос у Гогена был «глухой и сиплый, то ли из-за врожденного артрита, то
ли из-за злоупотребления табаком, ибо если Гоген откладывал в сторону сигарету, то лишь
затем, чтобы сунуть в рот трубку». Тот же автор говорит о привычке Гогена, когда он
заглядывал в кафе, «рассеянно наполнять свою кофейную чашку дешевым коньяком».
Преобладающей чертой характера Гогена Морис называет «аристократическую
надменность». И здесь он прав, потому что во всех описаниях нрава Гогена мы постоянно
встречаем слова «самодовольный», «высокомерный», даже «заносчивый». Мать Поля
неохотно признавала в своем завещании: «Что до моего дорогого сына, ему придется
самому пробивать себе дорогу в жизни, ведь он настолько восстановил против себя всех
моих друзей, что скоро окажется предоставленным самому себе»19. Эту характеристику
подтверждают слова, которыми Гоген ответил Шуффу, когда тот кратко его пожурил: «Мне
странно слышать, будто «я сам себе приношу вред своим высокомерием»... Людей,
которые могут быть мне полезными, очень мало. Я их знаю и никого из них, по-моему, не
обидел. Что до тех, кто может мне навредить - Писсарро и компания, - то их кудахтанье
вызвано скорее моим талантом, чем нравом. Как я ни слежу за выражением своего лица,
всем оно кажется снисходительным, будто это моя вина. И черт с ним! Нет смысла
втираться в милость у идиотов - и у меня есть основания презирать большую часть
человечества»20.
Конечной причиной бесспорной самоуверенности, самовлюбленности и эгоизма Поля
Гогена была, разумеется, его нерушимая вера в свой талант и призвание, его твердое
убеждение, что он великий художник. И задним числом хочется согласиться с одним из
друзей Гогена, тоже членом кружка символистов, который говорил, что его «эгоизм был
оправдан, ведь это был творческий эгоизм»21. Потрясающая самоуверенность Гогена
хорошо объясняет и другую важную черту его характера: неистребимый оптимизм, из-за
которого он часто поступал безрассудно и иногда преждевременно праздновал победу. Его
неизменные провалы объяснялись не ограниченностью и не детским простодушием, как
это может показаться, а тем, что он требовал от современников, чтобы они так же
понимали и ценили его творчество, как он сам.
Услышав, что Гоген решил навсегда уехать в Южные моря, Морис тотчас выразил
свое сочувствие и одобрил этот смелый шаг, продекламировав строки Малларме:
Тоскует плоть, увы! к чему листать страницы?
Все книги прочтены! Я чувствую, как птицы
От счастья пьяны там, меж небом и водой.
Бежать, бежать! Ни сад, заросший лебедой -
Пусть отражался он так часто в нежном взоре, -
Не исцелит тоску души, вдохнувшей море,
О ночь! ни лампы свет, в тиши передо мной
Ложащийся на лист, хранимый белизной,
Ни молодая мать, кормящая ребенка.
Уходим в плаванье! Мой стимер, свистни звонко
И в мир экзотики, в лазурь чужих морей,
Качая мачтами, неси меня скорей.
(Перевод с французского В. Левика)
Сам Гоген был настроен куда более трезво и деловито: он не замедлил осведомить
Мориса, во сколько обойдется эта южноморская мечта, а заодно признался, что пока у
него, увы, нет денег даже на еду. Правда, заверил он Шарля, ему только что пришел в
голову отличный способ раздобыть средства на дорогу. Теперь Гоген задумал отправить
все свои непроданные картины или, во всяком случае, лучшие из них на аукцион в Отель
Друо. Но для успеха аукциона надо было, чтобы несколько крупных газет и журналов как
следует разрекламировали его. А для этого в свою очередь требовался свой человек и
поборник в журналистских кругах. Лучше всего такой квалифицированный, как Морис. К
чести последнего надо сказать, что он делом подтвердил, как искренне восхищается
Гогеном, охотно взяв на себя нелегкие обязанности агента по рекламе. И сразу же сделал
очень удачный ход, заручившись поддержкой влиятельного Стефана Малларме.
Гоген стал завсегдатаем кафе символистов, к нему привыкли и с ним считались, но
зато начали портиться его отношения с радушным хозяином дома Шуффенекером,