Свободные от детей

— Ну, тихо, тихо, — шепчет он, сгребая меня одной рукой, а другой поглаживая волосы. — Что ты делаешь с собой, в самом деле? Природу свою душишь? Зачем? Это ведь не позорно — быть женщиной. Это твои первые издатели внушили тебе, что «женское» — значит стыдное… Женская проза, женский роман.

Я вырываюсь:

— Тогда почему же нет мужской прозы?

Малыгин вздыхает:

— Ну, не знаю… Может, с прозой это неудачный пример. У меня же мозг с куриную попку, так ты однажды сказала?

— Извини, — произношу это таким тоном, чтобы ему стало ясно, что брать свои слова назад не собираюсь.

— Не стоит, не стоит! — отзывается Влас насмешливо. — Так я что хотел сказать…

Я опять плюхаюсь в кресло, разглядываю его снизу:

— Ты? Сказать? Ты еще и говорить пытаешься, ходячий фаллос?

Он сразу мрачнеет:

— Ну, давай. Размозжи меня. Я заслужил. Но, знаешь что… Ты ведь тоже заслужила того, чтобы тебя взяли за шкирку и встряхнули. Хорошенько так встряхнули! Чтобы ты в свое тело вернулась. К своей природе, которую пытаешься отвергать.

— Отвергать? Бред! Я никогда не противоречила желаниям своего тела. Я не отказывалась от тех мужчин, которых мне хотелось.

— Я не о том, — малодушно увиливает Малыгин.

Это ему не очень хочется обсуждать, ведь может выясниться, что не только в его постели то и дело поплавками всплывали полногрудые женщины, но и по моей жизни параллельно с ним бодрым шагом прошли несколько человек. Меня так и тянет рассказать ему про Леннарта, но это слишком опасно: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два. Имя Леннарта я не называла даже Лере, хотя уж она молчала бы даже под пытками.

«А книга? — спохватываюсь я. — Не улика ли это?»

Но утешаю себя тем, что все уже так привыкли к тому, что я выдумываю все свои истории, что одна, реально произошедшая, проскользнет незаметно.

— О чем мы вообще говорим, Малыгин? Ты пришел сообщить мне, что уезжаешь? Счастливого пути! Больше мне нечего тебе сказать, уж извини. Ты меня больше не интересуешь.

Присев перед креслом, Влас заглядывает мне в глаза, придав своим несчастное и виноватое выражение:

— Совсем?

— Не прикидывайся брошенкой, — советую я. — Удержал бы вчера в узде свою похоть, сегодня все было бы по-другому. Ты же знал, что я не соперничаю с другими. Я просто прохожу мимо.

— Все гордыня твоя, — бубнит он. — Она тебя заставляет от всех отказаться, кого любишь…

— Люблю?

— От сестры, от дочери, от меня. Да! Что ты тут глаза таращишь? Не знала, что любишь меня? Не догадывалась?

Вскочив, он одним рывком выдергивает меня из кресла и прижимает так, что у меня в глазах темнеет. Удерживаясь на краешке сознания, выдыхаю:

— Отпусти, сволочь…

Но его хватка ничуть не ослабевает. Он куда-то тащит меня, и я даже не касаюсь ногами пола, болтаясь у него в руках. Потом мы вместе падаем, и у меня на секунду исчезает сердце, я перестаю его ощущать. А когда оживает вновь, колотится так бешено, словно я скачу галопом, и от этого кровь шумит в голове, заглушая все звуки. Я чувствую, как с меня сдирают одежду, и пытаюсь сопротивляться, но жесткая рука сжимает мне горло, норовя придушить, и приходится замереть, чтобы не лишиться тоненькой струйки воздуха. Стоит мне двинуть коленом, как кислород перекрывается, и я начинаю с ужасом хватать ртом. Выдавить из себя ни слова уже не могу, и, кажется, что звуков больше никаких не издам, кроме хрипа, очень похожего на предсмертный.

И вдруг отчетливо, будто сознание уже отделилось от тела и способно анализировать отстраненно, понимаю: «Вот они твои воображаемые игры в некрофилию — откликнулись. Сейчас он придушит тебя и изнасилует. Податливое, мягкое тело, еще сохраняющее тепло, но уже не требующее чего-то для себя…»

Эта мысль пугает реальностью очертаний. Влас Малыгин вполне может войти в роль Джека-потрошителя, он ведь хороший артист, с этим не поспоришь. Обмякаю, не дождавшись, пока он лишит меня последнего глотка воздуха. И все, что жаждет в нем реванша, входит в меня и заполняет пустоту, которую я и сама уже не могла выдерживать.

По телу разливается такой восторг, что кажется, будто Влас дотянулся и до души, не может ведь телесное наслаждение обернуться такой благодатью. Это тянется долго, очень долго, но я молюсь лишь о том, чтобы он вообще никогда не отрывался от меня, и ну ее к черту, эту работу…

— Разреши мне остаться с тобой, — шепчет он, прижимаясь к моему плечу влажной щекой. — Не хочешь замуж, я и просить не буду. Но позволь мне быть с тобой рядом.

Он произносит какие-то несвойственные ему слова, и меня так и подмывает спросить на его привычном языке: «На фига тебе этот геморрой?» Но я невольно проникаюсь торжественностью момента, ведь фактически Влас просит моей руки и сердца. Лежит рядом со мной, слабенький и мокрый, как новорожденный, и ждет решения своей участи: выброшу — не выброшу.

— Тебе скоро надоест нянчиться со мной…

Пытаюсь подсунуть ему перевертыш: это я — маленькая, это у меня толком не было детства, и мне хочется прожить его хоть когда-нибудь! И Влас охотно принимает правила игры:

— Мне не надоест! Я дорос до желания заботиться о другом человеке. Неважно ведь — ребенок это или любимая женщина.

Но я слышу его скрытую тоску.

— Почему тебе захотелось иметь ребенка?

Он отвечает всерьез, мне даже как-то не ловко слушать:

— Если обосновывать все свои желания и просчитывать последствия, тогда ничего в жизни не будет: ни любви, ни секса, ни ролей новых… Любой спектакль ведь может обернуться провалом. Секс — болезнью. Любовь — желанием повеситься. Твой любимый Чехов об этом писал…

— «Человек в футляре»?

— Ну да. И еще… Кто это? «Жил дрожал, и умирал дрожал…»

— «Премудрый пескарь» Салтыкова-Щедрина.

Впору расхохотаться над тем, что мы лежим голые, мокрые и цитируем классиков, но мне почему-то не смешно. Может, потому, что мне впервые приходит в голову, что жизнь со всеми ее составляющими может оказаться вовсе не такой страшной, какой представляется, когда ты заперта в четырех стенах своей квартиры. Что, если стоит открыть дверь и впустить ее — звонкоголосую, неугомонную, громко топающую быстрыми ножками? Страшно.

— А если завтра люди совсем перестанут читать? — вдруг предполагает Влас. — И твои книги окажутся не востребованы? Ну, не завтра, а через десять лет… Все ведь к этому идет… С чем ты останешься тогда? С желанием вскрыть вены?

И сам вздрагивает от этих слов, наверняка вспомнив ту девочку, что сделала это из-за него. Не успев подумать, поддавшись инстинкту, я прижимаю его голову и целую растрепанные волосы. Он обхватывает меня обеими руками и затихает, слушая мое сердце. Неужели ему кажется, что оно никогда не лжет? Все в нас способно лгать, притворяться — и душа, и тело. Они еще могут поспорить, кто больше в этом поднаторел! И я не уверена, что Влас Малыгин может стать тем человеком, кому мне захочется показать себя настоящую, без прикрас… Или он уже видит меня такой?

— Ты действительно считаешь меня бездушной стервой?

— Я считаю тебя несчастной девочкой, которую никто по-настоящему не любил.

Его слова — ссадиной по сердцу. Он не знает, о чем говорит. Никто не любил меня? Глупый. Меня любил ты.

— Я знаю, о чем ты сейчас подумала… Вернее, о ком. Но мне не кажется, что Коршунов любил тебя. Что он сделал, чтобы ты была счастлива? Развелся ради тебя? Признал вашу любовь перед всем светом? Ему и в голову не пришло этого сделать!

— У него были дети…

— Сколько им было — его детям? По двадцать лет? Думаешь, они с тоски умерли бы без него? Или им приятнее было сознавать, что папочка ведет двойную жизнь? Это еще противнее! Лучше бы он ушел тогда! Поступил бы как мужик!

Он резко садится, горестно сгорбившись. И я начинаю понимать, что Влас говорил сейчас о своем отце, который преподал ему первый урок двуличия. Он никогда не рассказывал мне об этом, а я не интересовалась. Я ведь только на днях узнала, что он из Владимира родом. Никогда не была во Владимире, хотя езды-то на моем BMW всего час, не больше. Может, нам съездить туда?