Свободные от детей

— Не поможешь?

— Ты хотела ее, вот и справляйся.

Я понимаю, что выгляжу в ее глазах полной стервой, но мне хочется, чтобы она как можно раньше поняла: никто не обязан помогать тебе возиться с твоим ребенком. Это твоя прихоть, твоя страсть, другие люди не должны расплачиваться за то, что ты потакаешь своим желаниям. Место тебе уступать в метро, пропускать в очереди, слушать вопли твоего чада. Не способна унять его в любой момент, сиди с ним дома.

Влас, на которого я стараюсь не смотреть, молча снимает сумку с Лериного плеча, достает клеенку и расстилает на диване. Потом расправляет пеленку.

— Там есть еще одна, давай используем ее вместо полотенца, — предлагает Лера. — А то у Зои тряпочки не выпросишь.

— Я за вами с Антоном настиралась в свое время, хотя и не обязана была! — огрызаюсь я, и думаю с тоской, как же глупо веду себя, как это стыдно.

И они оба, похоже, думают так же, потому что прячут глаза и быстро уносят девочку в ванную. Влас на подхвате с пеленкой наперевес… Я откладываю ноутбук, и, заложив руки за голову, чуть сползаю в кресле. Пустота комнаты заполняется ночными кошмарами, которые возвращались снова и снова, хотя я просыпалась несколько раз. Мне привиделось, что я стреляю во Власа, а он продолжает идти на меня, ловя животом и грудью пули, которые летят так медленно, что я вижу их траекторию. Он вполне мог бы уклониться от любой, но почему-то не делает этого. Или знает, что они не причинят ему вреда? Я стреляю уже в упор, в сердце, но Влас только вздрагивает всем телом и держится на ногах. Потом вдруг начинает меняться, затягиваясь, как ряской, чем-то серебристым, постепенно исчезая… А на его месте возникает большое, овальное, как надгробная рамка, зеркало, в котором я вижу свое окровавленное отражение…

Мне уже много лет не доводилось вскакивать по ночам, испугавшись сна. И, очнувшись, я не сразу понимаю, где нахожусь. Своя комната кажется мне чужой, неузнаваемой. Я озираюсь, готовая закричать, но это длится не дольше минуты. Потом проступают знакомые очертания, которые были словно подернуты вуалью — траурной, густой.

— Я схожу с ума, — шепчу я в пустоту и откидываюсь на подушку, больше всего боясь услышать детский смех, который может прозвучать в одном из уголков моей большой квартиры — главного достижения жизни девочки с окраины.

Но тишину этой ночи нарушали только мои собственные вскрики, потому что кошмары преследовали меня до утра.

…Я слушаю, как переговариваются и хихикают Лера с Власом, как шумит вода и покряхтывает девочка, которую стараюсь больше не называть своей, и все эти звуки кажутся мне чуждыми, насильно вторгшимися в мой дом и нарушившими главное его достоинство — тишину. Меня ничуть не удивляет, что Настю назад приносит Влас. Ему внове поиграться с живым ребенком. Вчера поигрался с живой женщиной…

— Смотри, какие у нее крошечные пальчики!

Его глаза так и сияют, и даже при всем моем сегодняшнем неприятии всего, что исходит от Малыгина, я понимаю, что это непритворно. Может быть, в нем и впрямь что-то изменилось, проросло нечто новое, что во мне даже не проклюнулось… Но это доказывает лишь то, что мы стали друг другу еще более чужими.

— Я вижу, — откликаюсь я. — Добрый дядя сделал свое дело? Можешь уходить.

— Это мы сейчас уйдем, — откликается Лера.

Она так умело запаковывает Настю в подгузник, что это вызывает восхищение: как насобачилась-то! Ее руки порхают светлыми эльфами, поглаживают, поправляют, и моя девочка… Нет, просто девочка затихает в этих руках, явно получая удовольствие. Она издает какие-то звуки или урчание, но умиления во мне они не вызывают.

— Как раз вы можете остаться, — предлагаю я, но без особого желания.

Вчера я была рада видеть ее, и если б Лера дождалась окончания презентации, отпраздновала бы со мной это событие, сегодня мы опять души друг в друге не чаяли бы. Но все случившееся вечером и эти ночные кошмары, похоже, выжгли в моей душе все, что только начало прорастать.

— Я думаю, вам стоит поговорить, — она бросает короткий взгляд на Власа.

И от этого стремительного движения ее глаз что-то лопается во мне, последняя пленка, удерживающая плотину злости.

— Хочешь с ним переспать? — спрашиваю у сестры. — Ты же всегда этого хотела. Я могу часок погулять с младенцем. Вам тут никто не помешает.

Замечаю, как Влас удивленно задрал брови, и кожей чувствую, что сейчас он смотрит на Леру другими глазами. Она уже не просто моя сестра, в гости к которой его никогда особенно не тянуло, она — женщина, которая хочет его. Давно хочет.

— Что ты несешь? — Лера прижимает к груди ребенка и, подхватив сумку, отступает к двери.

— Малыгин не будет против, — заверяю я. — Он готов удовлетворить всех баб на свете. Пользуйся, пока он не сбежал из Москвы. Кобелина из него что надо!

— Ты, ты… — она начинает заикаться, и я вспоминаю, что от этого сестре пришлось лечиться в детстве. Как-то уже и забылось, что она была заикой, и так страдала от этого, что почти не раскрывала рта.

Влас встает между нами, хотя мы не на ринге, и драка невозможна. Мы ведь сестры. Мы так привязаны друг к другу.

— Ты иди, Лера, — советует он. — Мы тут сами разберемся.

— Нет, это ты уходи, — протестую я, начиная выбираться из кресла. — Хотя и ты тоже… Чего вам всем понадобилось в моем доме? Победители явились полюбопытствовать? Восторжествовать желаете? Только я вам все ваше телевидение испорчу! Я — не побежденная, понятно вам? Что с того, что тебе достался мой ребенок, а тебе — баба с силиконовой грудью? Мне все равно досталось нечто большее, чего вам даже не понять!

— Что именно? — спрашивает Лера, больше не заикаясь.

— У нее не силиконовая грудь, — говорит Влас.

Они пришпиливают меня с двух сторон, я обвисаю на острых кольях тряпичной куклой. Оказывается, Влас наслаждался живым телом? Прекрасным, судя по тому, что я успела разглядеть… Никакого разочарования и быть не могло. Сплошной восторг и упоение. Утопил бедняжку, наверное, в своей бесцветной лаве…

Внутренне встряхиваюсь: это все ерунда! Вот то, что пробормотала Лера… Неужели она всерьез не считает, что мой талант заслуживает жертвы детьми? Не со зла притворяется, а… Может, она вообще не особо ценит мои книги? Я ведь никогда не спрашивала, мне казалось это естественным, как если бы мы с сестрой были единым разумом. Но она — другая. И теперь мне кажется это столь очевидным, что дрожь по ногам: «Я в ее глазах — всего лишь тщеславная бездарность?!» И наотмашь: «А если я и есть бездарность?»

Все священные жертвы сразу оборачиваются просто невинно убиенными. Та девочка, Даша, она ведь об этом и говорила…

— Зоя, ты что? — сестра с испугом всматривается в мое лицо. Что с ним?

Моя память торопливо начинает искать файлы, заполненные читательскими восторгами. Стрелочка мечется перед глазами, оборачивается крошечной ручкой: кликнуть здесь. Чья это ладошка? Одной из моих дочерей, которых выскребли из моего тела, испугавшегося недосыпа? Спокойная ночь, не прерываемая криками младенца, стоит того, чтобы придушить его в колыбели? Чеховская девочка, обезумевшая от бессонницы, стояла перед глазами, пугала: вот так будет! Но даже не это страшило больше всего… Писать-то как, если нужно нянчить?

Я отталкиваю Инну Полянскую, возникшую так близко, что невозможно не оттолкнуть. Не вторгайся в мое личное пространство, если не хочешь быть изгнанным. Те мои девочки… Они попытались слиться со мной изнутри… Насте удалось.

Лера бьет по моим протянутым рукам, и я отдергиваю их, не понимая: неужели протянула? Зачем? Разве мне нужен этот ребенок, которого она прижимает с такой звериной жадностью, взглядом полыхая: «Не отдам!»? Подсознание опять выкидывает шутки? Не остроумно.

Больше не дожидаясь уговоров, сестра бежит к двери, а Влас зачем-то обхватывает меня обеими руками. Это не похоже на объятье, он будто пытается меня удержать. От чего? Неужели я пыталась броситься следом? Догнать, отнять…