Свободные от детей

— Лен-нарт, — произношу я по слогам, прикрыв глаза. Пока не прогрелся двигатель, спешить некуда. — Ты и не знаешь, сколько всего проросло от той нашей встречи. И не узнаешь, наверное…

Мне не составит труда солгать ему, что сюжет этой книги — сплошная фантазия, по крайней мере, в той части, где говорится о ребенке. Леру я не выдам, Насте не наврежу. Да и себя оправдывать не захочется лишний раз. Тем более перед человеком, которого хоть день да любила…

Любовь имеет множество отражений. Одна, неделимая, она смотрится в наши души, и в зависимости от того, как велика наша готовность принять ее, получается и отсвет. Я была распахнута целиком в тот момент, когда встретила тебя. Я приоткрыла только краешек души, увидев Леннарта. Потому все так быстро затянулось… А рваная рана, оставшаяся после твоего ухода, не затянется никогда.

Природа снизошла, просияла мне навстречу солнечной улыбкой, разделила мою радость. А с утра моросило, как осенью, и не хотелось жить. Я совершила титаническое усилие, заставив себя в такую погоду встать с постели. Теперь же я сама чувствую, как улыбаюсь. И оттого, как весело искрится влага на деревьях, и оттого, что сама становлюсь все более узнаваемой — одинокой амазонкой в городе, где все кучкуются стаями, потому что иначе сожрут. А я собираюсь выжить, надеясь только на свои силы, свою энергию, свой талант. Мне интересна жизнь, которую я веду, почему же она должна отторгнуть меня? А маленькое помешательство… Ну, с кем не бывает!

«Маленькая девочка… Чудесная моя девочка…»

Раньше я поехала бы к сестре, чтобы ей первой подарить новую книгу, экземпляр которой лежит рядом со мной на сиденье. Я то и дело поглаживаю его глянец ладонью, проскальзываю взглядом — привыкаю. Когда у меня вышла первая книга, я несколько часов не выпускала ее из рук, осваивалась. Потому что в моем воображении она выглядела иначе — более сдержанно, более классически. А она оказалась современной девчонкой: излишне яркой, вызывающе броской.

Мы сидим с ней в машине и соображаем, как же отпраздновать ее появление на свет. Уж на это я имею право… Банальная фраза, что книги для писателя, как дети, но это действительно так. В моем случае — единственные дети, и за каждую из книг переживаешь, и каждой втайне гордишься. И в первую минуту хочется прижать к сердцу, как родное существо, а потом сидеть рядом и поглаживать, баюкать…

В какой-то момент я понимаю, что нам с ней некуда податься. Нет, ее-то как раз готовы принять в тысячи домов и даже заплатить за то, чтобы она вошла в семью. Это я никого не интересую настолько, чтобы приехать без звонка за неделю, без скрупулезной проработки всех деталей встречи. Среди артистов я тоже не стала своей настолько, чтобы явиться к кому-то по-дружески, хотя Влас, может, и обрадовался бы… С литераторами дружбы иссякли после того, как меня стали издавать. Пока бились возле издательских порогов плечом к плечу, какие-то братско-сестринские чувства еще теплились…

Я напугала Леру, я давно оттолкнула брата, обидев его насмерть своим презрением к тому, как истово Антон любит своих девчонок. Тогда еще не подозревала, что однажды и меня опалит этой страстью, которая куда страшнее любви к мужчине, ведь ни один, даже ты не был нужен мне настолько, чтобы хотелось украсть его.

Но я не могу поехать и к брату. Конечно, Антон открыл бы дверь, и Лиза накрыла бы стол, но они оба поняли бы, что мне просто некуда податься со своей радостью, как не с кем было разделить и боль. Разве я могу признать это?! Какой праздник после того, как объявлено поражение?

— Как глупо, — произношу я вслух. — Кого я стыжусь? Родного брата? Я ему попу когда-то подтирала… Это же Антошка. Он в постель ко мне прибегал, когда пугался чего-то во сне. Не к Лерке, ко мне…

Помнит ли брат это? Или вычеркнул из памяти все, со мной связанное, после того, как я двадцать раз повторила им обоим, что они испортили мне детство? Теперь уже не нарастишь то живое, что было между нами. Что-то вроде энергетической пуповины, которая не только между матерью и ребенком возникает…

Мне не хватает моей сестры. Я не стыжусь признаться в этом себе, хотя еще вчера я ненавидела Леру, проклинала ее и ругала последними словами. Если б в тот вечер, когда я проникла к ним в дом, не подоспел Егор, мне ничего не стоило бы спустить ее с лестницы, отшвырнуть, ударить. Мне нужна была моя девочка, а Лера оказалась препятствием, в тот момент неодушевленным.

Сейчас я начинаю думать, что ее душа велика настолько, что сестра сознательно пошла на то, чтобы вызвать мою ненависть на себя, иначе рано или поздно она обратилась бы на ту, которая неизбежно начала бы мешать мне в работе, требуя то еды, то чистого подгузника, то песенки на ночь. Она спасла нашу общую дочь от того главного во мне, что несовместимо с материнством.

Мне остается поехать в литературный клуб, что я и делаю, потому что Эльку что-то во мне наотрез отказывается видеть. Хотя как раз с ней бы и встретиться сейчас, чтобы подпитаться немного той веселящей внутренней свободой, которая присуща молодым и небедным женщинам, которые уверены, что это им никто не нужен, а не они никому не нужны.

Разве я сама не из таких? Разве не я годами твержу, что человек не должен вступать в отношения, которые невозможно будет прервать в любой момент? Как с Власом, как с Леннартом… И с тем, с которым как-то провела ночь, моим читателем, как же его звали? Но с ребенком ты незримо подписываешь договор на всю жизнь. Как можно ручаться за то, что через пятнадцать лет, когда он станет долговязым прыщавым подростком, пропахшим сигаретами и пивом, ничего не читающим, или безвкусно раскрашенной, но такой же прыщавой девицей, ты захочешь возиться с ним столь же самоотверженно? А если такой гарантии нет, зачем вообще вступать в такие отношения? Целая жизнь — это слишком долго. Это не по мне.

Поскольку я еду с юго-востока до Потаповского переулка, где прячется клуб «Проект О.Г.И.», добираюсь, повернув с Садового кольца на Николоямскую улицу, миную Астаховский мост и с Солянки сворачиваю в переулки. Я знаю, что меня ждет в этом литературном клубе — диковатая, причудливая музыка, разношерстная публика с вкраплениями знакомых лиц, дым столбом от споров о литературе, спорить о которой незачем. Надо просто писать то, чего просит твоя душа, и, если ты будешь делать это искренне и, не жалея себя, выворачиваться наизнанку, обязательно найдутся те, кто оценит твое перманентное самоубийство.

Здесь эта тема тоже периодически муссируется под стаканчик вина, но никто ничего не воспринимает всерьез, и по большому счету никто ничего не делает. Я бываю здесь не часто — праздных болтунов не люблю. Но сейчас неожиданно встречаю Инну Полянскую, которая пашет всерьез, как и я. Мы знакомы с ней только шапочно, встречались как-то на съемках «Культурной революции», только сидели не рядом, а почти напротив друг друга, неизбежно оценивая. Соперничества в литературе быть не может, у каждого своя ниша, свой читатель, хотя большинство — перебежчики, но все равно за теми авторами, кто представляет для тебя самой интерес, следишь пристально.

— Привет! — говорит Инна так радостно, будто только меня и ждала. — Я не знала, как тебе позвонить, а то обязательно пригласила бы сама. Хорошо, что ты пришла.

— Пригласила на что?

Я озираюсь, пытаясь понять, в какую затею Полянской влипаю сейчас. Она смотрит на меня с недоверием: все мы еще те актеры…

— Так ты случайно здесь оказалась? Тем более здорово! А у меня тут сегодня презентация книги.

Только сейчас я заметила, что Инна прижимает к груди новую книгу. То же небольшое помешательство от восторга, как у меня — затискать, заласкать, как живую…

— Со мной тут джаз-банд будет выступать, вернее банда, так что не заскучаешь! Сын мой сколотил группу.

— У тебя такой взрослый сын? — оглядываюсь на парня с саксофоном: — Это он?