Страница 72 из 90
- Дайте, дайте... Брюзга, Тамара, ваш товарищ. И вдобавок к сказанному - пусть будет
ему стыдно - демагог.
- Господин декан, уходите. Сегодня я не ручаюсь за себя.
- Совесть - смешно. Ревнивец вы, молодой человек. Совесть была в кодексе дуэли:
соперники вооружены. У вас ружье, я безоружен. И вы же на высотах совести,
гражданской и прочей.
Сам о том не ведая, Вячеслав держал двустволку в таком положении, которое спасало
его от преступления. Держи он ее дулами вперед, при сегодняшней своей
испсихованности саданул бы, наверно, в упор по декану, как стрелял в детстве из
пистоночного автомата.
Оскорбления, будто он брюзга и демагог, приготовили кисть правой руки к повороту
сверху вниз, а кисть левой к тому, чтобы она подхватила стволы. Все это не удалось бы
предотвратить, кабы не слова о кодексе дуэли.
Вячеслав воспринял от своего отца горестно-чуткое отношение к человеческой
беззащитности. В последние годы он не однажды страдал из-за беззащитности других
людей, а также из-за собственной беззащитности. Это и сработало в нем неуловимо и
прочно. Не то чтобы он разумом понял, чтов ы с т у п а л в роли неуязвимо сильного
человека. Кроме того, что в нем проявили себя самопроизвольно достоинство, честь,
справедливость, он еще ощутил и неловкость ситуации, а когда декан укорил его
«кодексом дуэли», почувствовал, что прискорбно виновен в ясной своей правоте, потому
что вооружен.
Декан не был труслив, никому не давал спуска, когда уязвлялся, и если отступал, то с
уверенностью, что победа на его стороне. Щеголеватой развальцей он прошел к бояркам,
набрал горсть ягод, поворотясь, сказал с издевательской занудливостью:
- Вас, молодой человек, клеймили благородством, коль вы позволяете мне перед
расстрелом полакомиться боярышником.
Картинность была в облике Григория Михайловича: лиловая куртка, горчично-желтая
водолазка, мулатская коричнева лица и сизые пряди гривастой шевелюры.
«Любит нарываться», - подумал Вячеслав не без уважения.
- Чем вас расстреливать: бекасинником, утятницей, глухариной картечью?
- Славик, неужели не надоело вздорить? Григорий Михайлович старше тебя. Знаешь,
как его уважают в институте! Ни с того ни с сего - раздор.
- Я предпочел бы медвежью пулю.
- Жакана у меня нет.
Мальчишкой Вячеслав ездил с Леонидом на тетеревиную охоту. Леонид отыскал
поляну, где прошлой весной токовали тетерева. Поправили скрад, залегли в нем перед
рассветом. Из той охоты Вячеслав вынес впечатление, что петухи балдеют в поединках из-
за самок, а самки тупо глазеют на битвы тетеревов, на их поражения, на их внезапную
гибель.
Едва Тамара, невозмутимо присутствовавшая, по крайней мере с виду, при том, как
Вячеслав зубатился с деканом, стала увещевать его, он вспомнил созерцающих тетерок, и
его забрала такая досада, что он выругался и побежал на дорогу.
Тамара постояла, виновато глядя на Григория Михайловича, приложила ладони к
сердцу, потом перевернула их и легонько двинула, словно оставила вместо себя нежность
и еще что-то дорогое, что не выразить жестом.
Вячеслав скоро сбавил шаг. Побрел по траве-мураве проселка, нервно перхая.
Тамара догнала его, вкрадчиво примкнула к боку, зацепилась пальчиками за плечо,
стала нашептывать, что нельзя же быть вечно злопамятным и нельзя раздувать в себе
подозрительность. Возможно, она привлекательна для Григория Михайловича не только
как студентка, но и как женщина, однако культура не позволит ему волочиться за ней, а
она совершенно безразлична к нему.
Перепады настроения, которые он воспринимал как температурные, привели
Вячеслава в состояние, определяющееся словом п е р е г о р е л . После купания в реке
он о х о л о н у л , но крутого душевного спада не испытал. А теперь ему, охваченному
безразличием, мнилось, что его душевные силы скачались до нуля. Надо было бы
отстраниться от Тамары, а он позволяет ей притираться к себе, и она уже не пальчиками за
плечо уцепилась - обхватила талию, и твердая ее грудь жжет спину под лопаткой, будто
каленый металлический шар.
К тому, что он безмолвствует, она относится, как к раскаянию. Раскаяние глушит
прежние обиды, заставляет обольщаться. Мужская натура только представляется
железной, на самом деле она пластилиновая. Назир - исключение. Он случаен в ее судьбе.
Родись она в Средней Азии - ужилась бы с Назиром. Усвоила бы восточное воспитание.
По крайней мере знала бы, что ее ожидает. Правильно тетя Устя говорит: «Не знамши
броду, кинулась в воду». Жизнь-то нужно знать, но как этого мало! Нужно знать себя. А
что мы можем знать о себе?! Возникает желание, и не догадываемся, откуда оно, для чего,
к чему приведет. И не противимся ему. А если и знаем, чем оно вызвано, и даже знаем, что
оно дурное, губительное, все равно не стремимся вырваться из-под его власти. Пьяницы
знают, что губят себя вином, а продолжают пить, и ничего желанней для них нет. Пьют и
тогда, когда их подкарауливает верная смерть. Мы думаем, что мы разумны. А мы
безрассудны. Как будто для того возникаем, чтобы испортиться и все вокруг подвергнуть
порче. Разве она сделалась лучше, окончив школу? Голубая стрекоза стала зеленой
гусеницей. Безбожница во втором поколении, скатывалась к магометанству.
Клятвопреступница... А кто она, если не клятвопреступница? Пообещала дождаться из
армии - дождись. Клятвопреступница, которую возмущают страдания жениха.
Исковеркала Славке армейские годы, а хотела бы, чтобы он по-прежнему воспринимал ее
как стрекозу, которой не коснулась и пылинка. Нелепо думать, что Славик молчит по
причине раскаяния. Каяться должна она. И не про себя, а перед ним.
Мягкость проселка приманивала Тамару. Крикнуть бы на всю степь. Упасть на траву-
мураву. Кататься до изнеможения. Славик, конечно, придет в смятение. Но когда она
затихнет и отрешенно уставится в небо, он опустится к ней.
Но она помнила, что Григорий Михайлович остался возле боярышника и наверняка
наблюдает за ними, однако ей чудилось, что вот-вот она не совладает с собой, отключится
на нет, как бы ни было после совестно и позорно.
Из состояния безудержности, сам того не подозревая, вывел ее Вячеслав. Он
притормозил их шаг и таким голосом, который весь был охвачен безнадежной надеждой,
спросил:
- Ну, что ты мне скажешь?
- Хочу забыться.
- От стыда?!
- Какой стыд?! Хочу обвить тебя и забыться. По-страшному наскучалась. Обвить и не
отпускать тысячелетие.
- Ему ты то же говорила?
- Назиру?
- Да этому, вон..
- Не трогай ты Григория Михайловича. Он преподаватель, декан, не больше. Бежим. Я
говорила хозяйке, что замужем. Ты мой муж.
- Я уж сказал.
- Что не муж?
- Наоборот.
- Не смей терзаться. Умничка! Это же святой обман.
30
Старухи не было в избе.
Тамара велела Вячеславу нырнуть в постель. Сама - за ворота и обратно, и защелкнула
на шпингалет дверь горницы, и занавесила рядном оба окна, глядевшие во двор, и
сбросила длинноворсную кофту.
Он, когда Тамара помчалась проверить, сидит ли хозяйка у каменного забора,
опустился на подоконник палисадничного окна, закрытого ставнями. Окно было глубоким
и низеньким, как амбразура. Для удобства он пригнулся, уперся кулаками в колени и
словно спрятался за комод. Зашвыривая кофту в угол, Тамара взглянула на кровать и, хотя
в горнице было сумрачно, сразу заметила, что постель пустует.
Он пригляделся к сутеми, от него не ускользнул бурный испуг Тамары. И как только
она бросилась к двери, чтобы носиться в поисках Вячеслава, он обнаружил себя
ухмылчивым покашливанием. Она оскорбленно налетела на Вячеслава, захныкала, да так