Страница 71 из 90
циркачеством воробьев и впервые догадаться о том, что соображают ведь они, озорники,
даже всем гамузом потешаются над неудачниками, да как-то так по-свойски, необидно, что
неудачники тоже потешаются над собственной незадачливостью.
29
За пряслами Вячеслав угодил на старинный проселок, который порос травой-муравой,
зеленой, как бильярдное сукно. Приманчиво-праздный цвет проселка возбуждал азарт и
решимость. Пока не очутился на этой дороге, Вячеслав плелся, а здесь пошел по-армейски
бодро.
Он двигался вдоль околка и, сам не зная почему, внезапно повернул в лесок. И раньше
было удобно податься к околку и чуть дальше, нет, он повернул тут, где жесткими волнами
полег телорез с полукруглыми желобами на листьях. Под телорезом и в зарослях хвоща
хлюпала вода. После же надо было прыгать с кочки на кочку, рискуя угодить в колужину.
Мелка она или ухнешь с ручками - не поймешь из-за пышных водорослей, рисунком
похожих на веточки лиственницы.
Вячеслав рискнул. Скачки по кочкам окончились удачно. С последней кочки он
махнул на сухое, к бояркам, которые стояли в густой осыпи необклеванных ягод. За
боярками, в просветах меж березовых стволов, сквозили яркие одежды какой-то парочки.
Он пригляделся. Мелькнула голова Тамары, туго повязанная итальянским платком.
Платок был синий, с красным обрамлением. Теперь обрамление пламенело вокруг ее шеи.
Мужчина, петлявший возле Тамары, потрясал рукой. Рукав лиловой куртки
сосборивался к локтю. Глухой, потому и неразборчивый голос мужчины звучал ритмично.
«Стихи начитывает? - подумал Вячеслав. - Охмуряет. А может, охмурил».
Что-то там Тамару не устроило на пути. Она подалась вбок и, повиляв среди березок,
пошла лицом на Вячеслава. Он пригнулся, упал в траву. Осенило: как Тамара притянула
его сюда с дороги, так и он притянул Тамару. Обрадовался всего лишь на мгновение.
Наткнутся на него - не оберешься стыдобы. Получится, будто подслеживал за ними. Пока
не поздно, притвориться надо. Лег и уснул. Мог ведь уснуть.
Зажмурился. Спит. А стыд не отпускает. Совестно стало, накалились щеки. Хрупанье
и пошелестывание опавших листьев мешало разбирать бубнежку баса. Но вот бубнежка
прекратилась. Неужели заметили? Нет, идут! Заметили бы - стали. К прежним звукам
прибавилось тупанье шагов. Пронесло: мимо протупали. Ох, невезение! Стали. Уж
наверняка заметили. Не ворохнуться. Дрыхну, как солдат в пустой казарме. Погоди! А и не
заметили! Томка обратила внимание спутника на красочную осину. (На «вы» называет, на
«вы»! Не охмурил, значит!)
Спутник согласился, что осина красочная, и уточнил: свекольная вперемежку с
баклажанным и лимонным. И сразу же забыл об осине и потащил свое:
- Тамариск, я читал тебе («На «ты», негодник, называет») любовные стихи Лорки,
пронизанные восторгом. Есенин еще умел так обнажать интим. Но главные стихи у Лорки
трагические, доведенные до непроглядности. Смрад костров инквизиции быстро
рассеивался, а впечатление от костров инквизиции прожигало столетие за столетием.
Настигло оно и Лорку. («Малый не без ума. Старшекурсник, поднахватался».) Мы
склонны переоценивать влияние современности на формирование человеческой натуры и
очень недооцениваем влияние истории. Имеется наука: психология войны. Пора
возникнуть науке «психология истории».
Тамара подбодрила спутника:
- Создавайте. Вы сумеете создать. Как бы кто не опередил.
- Никто не опередит. Правда, идей не таю. Имеются перехватчики самолетов.
Имеются в гораздо большем количестве и перехватчики идей.
- А вы не рассказывайте.
- Не имеет смысла, Тамариск. («Что еще за Тамариск? Фамильярничает... История,
психология...») Постепенно все идеи постигает участь денег: они становятся
общеупотребительными. («Взгляну-ка я на этого притвору. Изображает щедрость....
Жадюга - точняк. Томка уши растопырила, наверно? Падко бабье не умничанье. А на что
не падко? На звания падко. «Он офицер!», «Он директор!», «Он секретарь!» На
обеспеченность падко. «Квартиру, машину, радиокомбайн!..») Так что, Тамариск, идею не
положишь на личную сберкнижку. Да, Тамариск, я удалился от Лорки. Слушай
трагические стихи, доведенные до непроглядности: «Крик оставляет в ветре тень
кипариса. (Оставьте в поле меня, среди мрака - плакать.) Ведь все разбито, одно молчанье
со мною. (Оставьте в поле меня, среди мрака - плакать.) Тьму горизонта обгладывают
костры. (Я же сказал вам: оставьте, оставьте в поле меня, среди мрака - плакать.)»...
Поэтическая тьма, Тамариск, ослепнуть можно. Нельзя такие стихи писать. Душат
упадничеством. В трагических стихах должен оставаться выход к свету. («Все-то
определил с точностью до миллиграмма. Кому лучше знать, что нужно, а что не нужно,
поэту или тебе?»)
Таиться он больше не хотел. Перекинулся на спину. По тому, что Тамара вздрогнула, а
мужчина по-жонглерски быстро убрал ладонь с ее плеча, Вячеслав понял, что они
услыхали шум травы. Когда они повернулись, он уже вскочил на колени. Вскинутое над
собой ружье держал за шейку ложи.
- Славик! - испуганно воскликнула Тамара.
Он молчал, не улыбался, толкнул вверх двустволку, чтоб указательный палец очутился
подле спусковых крючков.
Она еще пуще испугалась. Но продолжала изображать восторг:
- Как с неба ты!
- Из рая на лету выпрыгнул!
- Почему на лету?
- Земля-то летит с атмосферой. Дышать там нечем. Дай, думаю, посмотрю, как Томаха
в деревне помогает убирать урожай.
- Горло заболело, была температура.
- Температуру, конечно, согнали?
- Норсульфазол меня спасает. Повезло, что у Григория Михайлыча оказался.
Познакомься с Григорием Михайловичем. Декан нашего факультета. Кандидат
педагогических паук. Читает педагогику и психологию.
Вячеслав оставался на коленях в той же подозрительной позе со вскинутым ружьем.
Знакомиться он не хотел. Зато Григорий Михайлович, хотя Тамара и не представила ему
Вячеслава, изъявил желание познакомиться. Правая рука Вячеслава была занята, а левую
он ему не протянул.
- Левой здороваюсь с друзьями.
- Я вам не друг и не недруг.
- Самый, может, злостный недруг.
- Я докажу, что это не так.
Неожиданно для себя Вячеслав оказался на ногах. И поднял его на ноги Григорий
Михайлович: подхватил под мышки и поднял рывком.
- Недруга бы держал на коленях, - торжественно сказал Григорий Михайлович.
Декан, декан, а спортивен, да и силач: хоп - и поднял. И недурен собой. В черных
волосах сизые пряди, лицо мулатски-коричневое, ямку на подбородке словно сверлом
вдавили. А смотрит, как охмуритель!
- Работать, значит, горло болит, а прогуливаться - здорова?
- Ваш, Тамара, товарищ-то - морализатор.
- Хотя бы.
- Не по возрасту и не по положению.
- Особенно не по...по...ложению. На вас можно межконтинентальные ракеты возить, а
вы прогуливаетесь. Совесть...
- Молодой человек, что бы вы понимали в совести!
- Пожилые крестьяне убирают куузику, ваши студентки убирают...
- У меня был обширный инфаркт.
- Работать нельзя, а пить можно?
- Пить?!
- Пить коньяк.
- Имеете доказательства?
- Славик, умоляю! Григорий Михайлович - наш руководитель.
- В Целиноградской области я раскидывал кучи пшеницы, чтобы не сгорели, с
доктором технических наук. Интеллигенция там вкалывала - будь здоров!
- Интеллигенция не обязана заниматься не своим трудом.
- Ага, интеллигенция не обязана?! Раз вы - мозг, измениате положение.
- Изменишь... В колхозе имеется картофелекопалка. Пользоваться не хотят: половину,
дескать, засыпает во время падения с решетки.
- Дайте прекрасную машину.