Страница 65 из 90
бессознательности, усталости, перевозбуждения, поэтому и проявлял безразличную
снисходительность к ее гаданиям над собственными снами. Потому, пожалуй, что к чужим
людям мы относимся гораздо пристальней, чем к родным, и над всем, что их заботит, не
исключая пустопорожние вопросы, склонны уважительно задумываться. То же самое
произошло и с Вячеславом. Вникая в сон Паши Белого, он пожалел, что отмахивался от
снов матери: иногда она рассказывала на редкость проникновенные сны, чаще всего
отражавшие ее нежную всезаботливость о нем, о других своих детях, о муже, о городе,
даже о земном шаре.
- Вероятно, - сказал Вячеслав, - ваш мозг, Павел Тарасыч, продолжал ваши дневные
размышления.
- За день-то о чем-чем не передумаешь.
- В казарме, у Кольки хоть спросите, мы обсуждали, для чего живем. Вы могли думать
о смысле жизни, примеривать к нему вашу судьбу.
- Не к смерти бы?
- Кто-нибудь из родни болеет?
- Тяжело, пфу-пфу, никто. Не к моей ли?
- Д’вы что?! Я возьмусь за плугом с вами тягаться - потерплю поражение.
- Без привычки, знамо, потерпишь. Покуда силушка по жилочкам переливается.
Преставиться-то можно в одночасье. У нас в роду, почитай, все на ногах помирают. Мой
тятя вершил стога на покосе. Крынку с квасом нагнулся из холодка достать, хлоп под куст
- и нету его.
- Не тема для радости, Павел Тарасыч. Поучили бы пахать.
- Этот сабан легко вести. Не давай ему вертухаться, и хорош.
Вячеслав сцепил пальцы на ручках плуга. Паша Белый причмокнул губами, но конь
не тронулся, лишь скосил на Вячеслава фиолетовый глаз. Повторно Паша Белый
причмокнул губами тихо, потому что улыбался, и конь или не расслышал его понуканья,
или чего-то выжидал. Со словами «Вот ведь штука: и у скотины есть понятие о своем и о
чужом» он взял коня под уздцы, и плуг двинулся. Вячеслава, едва он налег на ручки,
начало мотать. Попробовал давить изо всей мочи, все равно швыряло с плеча на плечо.
Оглянувшись, Паша Белый посоветовал ему топырить ноги и сам утишил свою поступь, к
чему конь сразу приноровился. Стал топырить ноги - не удавалось с прежним нажимом
заглублять плуг: подскакивал вместе с ним, как ялик на волнах. Уже пошел, опять
переталкивало с плеча на плечо. Очень скоро Вячеслав настолько ослабел, что плуг легко
всплыл над черноземом и валился со щеки на щеку. Было трудно не то что удерживать его
в ровном положении - ковылять за ним.
Паша Белый с конем одновременно оборотились к Вячеславу. Оба полагали, что он
замешкался по неприспособленности: комочек перегноя, может, угодил в ботинок, - но
сразу не без удивления заметили, что он повыбился из силенок.
Паша Белый велел Вячеславу отдыхать, а сам встал к плугу. Вячеслав пошел за
спальным мешком, оставленным на бетонной полосе, а когда возвращался, увидел
вбежавшего в парник Коняткина. Еще издали Коняткин сердито закричал, чтобы дед
прекратил пахать. Вероятно, был строгий семейный запрет Паше Белому - тяжелой работы
не делать, поэтому старик поспешно, даже с некоторой боязнью, бросил плуг и
успокоительно колебал поднятыми ладонями, выбредая из-за лошади навстречу внуку,
продолжавшему возмущаться тем, что дед ведет себя, как мальчишка-неслух.
Если Коняткин возмущался, то, по солдатской оценке, как очередь из автомата давал:
протатакал - и замолк. Останавливаясь перед дедом, он всего лишь укорливо покачал
головой, а после примирительным тоном промолвил:
- Дед, мы ж договорились - ты разогреваешь смолу. Да, пожалуйста, не лезь стеклить
на крышу. Я сам.
Коняткин повел борозду дальше. Паша Белый укорил внука за то, что он до того
серчает, что забыл поздороваться со своим армейским другом. Коняткин, не переставая
пахать, огрызнулся:
- Ты теперь его дружок. Блудней я Славку не знал и знать не желаю.
- Фух-фух! Ну, вякнул. Кабы все такими блуднями были!..
У котла, возле которого поблескивала куча свежеколотого вара и пахли живицей
сосновые горбыли, Вячеслав простился с Пашей Белым. Ему хотелось развести костер под
котлом, позаливать жидкой смолой пазы между краями стеклянных листов и стальными
рамами, куда они вкладывались, но он беспокоился, что вовремя не успеет на околицу,
потому и пустился в путь. Старик не стал оправдываться за внука, однако тем, что грустно
вздохнул, дал понять: все-де мы прытки на заблуждения и нечего шибко огорчаться.
За парниками был взгорок. На него свезли ульи. Уставленный этими разноцветными
домиками, взгорок походил на пчелиный град. Подле ульев чего-то колдовали люди в
халатах, в сетках, с дымарем. Среди них оказалась Лёна. Она тоже заметила Вячеслава.
- С добрым утром, - сказала она, ласково прищуриваясь.
- С добрым утром. Солнышко, - сказал он и ощутил застенчивость и грусть. - Мед
берете?
- Пчел готовим к отдыху. Отдохнут - поставим в парники.
- Салют! Бегу. Леонид ждет за околицей, - сказал со вздохом Вячеслав.
Он вскинул над плечом кулак и ринулся вниз по изволоку.
22
Бильярд занимали Бриль и черномазый великан Стругов - мастер отдела технического
контроля. На стальных табуретках сидели болельщики. Они следили за левой рукой Бриля.
Эта рука, вернее, кисть левой руки прыгала, как лягушка, по травянисто-зеленому сукну
стола и, казалось, отыскивала нужное положение не по воле хозяина, а по своей
собственной. Голова Стругова с затылком, обритым до уровня верхних кончиков ушей,
возвышалась над облаками дыма, меланхолически взирая на приготовления рыжего Бриля.
Последовал долгожданный удар. Голова дремотно смежила веки, спустилась с табачных
небес к полю бильярда. Меж пальцев, расставленных рогатулей, мелькнул кий, в угловую
лузу, яростно грохотнув, ворвался шар. Наслаждаясь восторженным мычанием
болельщиков, Стругов торжественно объявил:
- Своего в середину.
- Ворона, подставок не видишь, - предостерег его Леонид.
- Подставки привлекают жмотов, - ответил Стругов многозначительно.
Нужно было так сильно и ловко шибануть своим шаром чужой, чтобы свой сделал
поворот под прямым углом и угодил в боковую лузу, а чужой не перескочил через борт. И
Стругов «оттянул» свой шар, как и намеревался, и тот, с визгом покрутившись в
никелированном полукольце лузы, упал в сетку. Болельщики не успели всласть
повосхищаться ударом, а Стругов опять спровадил в зеленые авоськи два новых шара.
Победа! Он принял триумфальную осанку. Меланхоличность покинула лицо, и лишь
слегка напоминали о ней вытянутые полы ящерично-серого пиджака.
Вячеслав взял деревянный треугольник, составил пирамиду. Шары соединились
прочно, готовые отпрянуть друг от друга при первом же ударе. От волнения виски
Вячеслава пронзило звоном. Послышалась лихорадочная скороговорка Бриля, просящего
Стругова уступить партию с Вячеславом.
- Подзаработать рвешься?
Радость зарумянила медные щеки Бриля. Он подскочил к Вячеславу и, выжимая из
лузы шар, осторожно обронил:
- Победителю рупию.
- Хоть трояк.
- Заметали.
- По тройке на машину не наскребешь, - заметил Брилю Стругов.
- Курочка по зернышку клюет.
Осторожность Бриля, прыгающая кисть, то, что он после каждого удара мелил кий, и
то, что он бледнел, если делал подставку, возмущали Вячеслава. Это придавало твердость
руке, точность глазу. Пять партий подряд он «высадил» Бриля. Бриль, пьяный от
огорчения, позабыл про осторожность - в открытую отдал Вячеславу проигрыш.
- Сам рыжий, рыжу взял, - запел Леонид. - Рыжий под его венчал. - И спросил Бриля: -
Ты вроде бы в свое время еще «Победу» собирался покупать?
Бриль не ответил.
- Продай очередь на «Жигули», ибо ежели замахнулся, так уж копи на «кадиллак».