Страница 58 из 90
справедливости надо бы взять в горы Тамару. Вячеслав рассиял. Леонид, довольный
собственной самозабвенностью, вернулся в будку телефона-автомата и набрал по
подсказке Вячеслава номер Заверзиных. И тут их обоих постигло разочарование: отчим
Тамары ответил, что она отбыла в деревню для уборки овощей.
Поехали вдвоем. Ксения осталась. Она и Устя готовились к засолу яблочных
помидоров и собирались наварить на всю зиму кабачковой икры.
Еще в сумерках миновали водонапорную башню, вызвавшую у Вячеслава солдатское
сравнение: граната, врытая рукояткой в бугор. Из-за этого, наверно, вдруг подчеркнулось в
уме, что он недавно закончил службу, что уже работает и что вместо счастья, которое
грезилось в армии, несмотря ни на какие сомнения, живет страданием. Тут Леонид
обратил внимание Вячеслава на Белую гору и напомнил ему, как однажды они шли через
нее на огород и Вячеслав увидел ящерицу и упрашивал поймать, а сам боялся ловить, а
когда Леонид поймал, брезговал брать в руки, но умолял не отпускать, хотя Леониду
приходилось нести ее на ладони. Вячеслав посмеялся над этим случаем и подумал, что
слишком уж жалеет себя, точно какой-нибудь мамсик, и стал всматриваться в очертание
горы - меловой склон светлел из полумглы.
Пока не показалось озеро Чебаркуль, Вячеслав ехал в спокойствии по степному
пространству, где лежал их путь. Сердце Вячеслава встрепенулось от вида воды - она была
сиза в утреннем тонком тумане - и от ее ширины.
Когда выдвинулся коричневым массивом созревший рогозник ближнего берега и
приозерный ряд деревенской улицы, железисто-бурый островок и до черноты лиловый вяз,
вздымавшийся подле плотины, Вячеслав напружинился в груди, ощутив приток могучих
сил, и пересел из люльки в седло, чтобы видеть дальше.
По мосту, переброшенному через шлюзы плотины, Леонид вел мотоцикл медленно.
Рядом, перед затворами, стояла стекловидная, как бы шлифованная вода. Вровень с их
движением в глубине перед затвором серебряным дирижаблем возник одинокий сиг.
«Чистота!» - с отрадой подумал Вячеслав.
Они долго поднимались в гору. Почти на самом перевале к дороге подступила
березовая роща. Она как будто с умыслом задержалась здесь: березы просвечивали в небе,
каждая как бы показывала себя в особицу и одновременно соединялась с соседними
березами в белый с темной рябью танец. И об этом он подумал: «Чистота!»
А после подумал так о лиственницах, невесомых от лимонной хвои, о рябчиках,
которые, удирая под кустами, шумели, точно коровы, когда они, опоров глаза, прут через
бурелом, о гнездящихся в скалах голубях, которые с проникновенной какой-то жалобой
скатывали свое воркование в низину, о ветре, который всю ночь шепотом разговаривал с
лесами.
Возвращались они на другой день вечером. Во время их въезда на гребень перевала,
откуда открывался вид на озеро Чебаркуль, шли на посадку казарки, посвистывая и гикая.
Едва казарки, разворачиваясь, вынырнули из горной тени на свет закатной полыми, они
стали красными. И снова повторилось: «Чистота!»
16
Вчера дорогой на Слегово, потом, проезжая по шоссейной улице этого села, Вячеслав
вспомнил о Коняткине. Он вспомнил не о том, что их связывало во время службы, а о том,
что Коняткин у себя дома и надо бы его навестить, хотя бы в память о том, как лечились в
госпитале.
Теперь, когда мотоцикл опять пылил по Слегову, Вячеслав сказал себе: «Я не могу
проехать мимо Коняткина. Проехать - все равно что предать».
Леонид согласился с Вячеславом, лишь попросил долго не задерживаться: темнеет
рано, еще нужно заехать в сад, чтобы насыпать корма голубям.
Коняткин был во дворе. Он ошкуривал лозу. Только сосредоточенностью, с какой он
вставлял в ивовый расщеп каждый прут и тянул его, сдергивая гибкую кожицу, пахнущую
сон-травой, можно было объяснить, что Коняткин не слышал, как раздалось кваканье
мотоцикла, заглушенного Леонидом.
Он заметил Вячеслава, беря в охапку белую лозу.
- Приехал!.. Мирово!
В его голосе была молочная, телячья теплота, словно у мальчишки, который
разнеженно спал и очнулся всего мгновение назад.
Коняткин нагнулся, собравшись положить лозу обратно на козлы, но передумал и
мотнул всклокоченной шевелюрой, приглашая Вячеслава последовать за ним.
Они прошли в сени, поднялись оттуда на чердак сарая.
Кроме лозы, приносимой охапками и перевязываемой лыком, Коняткины запаслись к
зиме всякой всячиной: вениками из березовых веток, шишками хмеля («Бражку будем
варить»), гроздьями сушеной калины («Мой дед, Павел Тарасыч, по-деревенски Паша
Белый, для укрепления сердца заваривает»), кленовыми баклушами, снопами
можжевельника, берестой.
- Наше крыло, Коняткины, испокон веку занимается рукомеслом. Все мы - лошкари да
игрушечники. В последние годы, правда, разброд получился. Отец корзинки плетет.
Сегодня на его инвалидском драндулете ездили по лозняк. Самая пора лозняк рубить.
Подкорье водянистое. Легко идет раздежка. Дед режет фигурки, барельефы, палки. Летом
больше широкополые шляпы плетет. Как рожь начнет наливать зерно, трубка у нее еще с
зеленцой. Дай пожелтеть, ломкая станет. До армии я ударял по части бересты. Туеса и
пестерки делал, роевни.
Пока спускались по лестнице, Вячеслав спросил Коняткина, остановил ли он выбор
на определенной работе. До армии Коняткин успел поработать на дизеле мотористом,
слесарем, в механической мастерской, бортничал неподалеку, в горах, там же последнее
лето рубил башкирам дома. В госпитале, где он и Вячеслав находились долго на
излечении, Коняткин и рассказал ему о своих работах.
Коняткин ухмыльнулся:
- Какой выбор? У меня небывалая должность: пахарь-стекольщик.
- Балуешься?
- Болото, деревни не знаешь. Где требуется рабсила, там и ломлю. Славка, кто это с
тобой?
- Муж сестры. Леонид. Друг и наставник.
- Учусь, у кого нахожу необходимым, наставников - побоку. Больно много охотников
душу захомутать, в оглобли запятить, вожжами править, кнутом заворачивать.
Леонид смотрел, как в небе вращалась свиристливая ласточиная карусель.
Они подошли к Леониду, но он продолжал наблюдать за ласточками, сбивающимися в
стаю, потом, как будто не замечая их присутствия, подался с задранной головой к плетню,
где Коняткин только что занимался раздежкои лозы.
- Придуривается, - шепнул Вячеслав Коняткину. Коняткин ответил веселым
подмигиванием: дескать, ему занятно поведение Леонида.
Налетев на плетень, Леонид чертыхнулся, словно на самом деле брел за стаей
ласточек на зрительной привязи. Едва Вячеслав познакомил его с другом, он обратился к
Коняткину:
- Товарищ крестьянин, почему, скажите, ласточки, возвернувшись по весне из гостей,
не селятся в старое гнездо, а лепят рядом новое?
- Пыль за зиму насыпается с балки. Отсыреет. Микробы заведутся.
- Поважней есть постановка проблемы.
- Ого!
- Монтажное и штукатурное дело боятся забыть. С нашего комбината футболисты,
пока летают по областям да республикам, от профессии отстают. Мудры ласточки!
- Зятек у тебя шалун.
- Больше ко мне подходит «колун». Любой вопрос ставлю в вертикальное положение
и... р-рыз, в сердцевину, вопрос пополам и - нате вам готовый ответец, ибо я не слонялся в
аспирантурах.
- Слава, зятек у тебя скромник.
- Но не скоромник.
- Где там! У вас на носу написано, что по части женщин...
- Дядь Лень, Коняткин сел на своего любимого конька.
- С конька я давно слез и пересел на танк-ракетоносец. И не слезу. Эх, Славка, что
может быть лучше женщин?! Разве только художество.
- Товарищ Коняткин, теперь я знаю, кто Вячеслава изурочил. На первом месте у него