Страница 56 из 90
летала окалина и как по нему катилась вода, паряа и пылая изумрудным огнем,
действовало на Вячеслава гипнотически. Он долго топтался подле клети с
ощущением восторженного созерцания и сказал себе, что ему хочется пойти
навстречу стальному потоку, и пошел, но вернулся на склад, лишь добравшись
до нагревательных колодцев, откуда клещевые краны доставали слитки, чтобы
поместить в электрокары.
Вернулся он на стан потому, что вдруг оторопел от возможности, что
встречный ход металла приведет его на домну отца.
13
Настроение у Вячеслава изменилось. После ночного разговора о Тамаре он
старался реже встречаться с отцом, а если им доводилось вместе ужинать,
наспех ел и допоздна читал книгу по газовой резке, а в последние вечера
помогал Леониду ремонтировать мотоцикл. Он думал об отце, но урывками.
При том, что его отношение к отцу в эти дни было скользящим, оно еще было и
лишено обычной сыновней благодарности. Вдобавок к этому строй состояния, в
котором он находился, обладал той самопроизвольностью, что, проявляясь
вопреки привычкам и устоявшейся морали, уклоняет сознание от переживаний
родного человека, а также от собственных переживаний.
Возвращаясь на склад с нагревательных колодцев, Вячеслав недоумевал,
почему он, ощутивший как бы начало своего нового существования и этим
окрыленный, вдруг поник и плетется с чувством тяжелой вины, может быть
вины-преступления.
Родился Вячеслав хиленьким, мало шевелился, не плакал. Знаменитая
старуха знахарка с поселка Щитового, осмотрев его, опечалилась: «Не жилец. А
глазенки-те синие!» Детский врач, тоже старый и не любивший обнадеживать с
помощью вранья, согласился со знахаркиными предсказаниями и пожалковал,
что время послевоенное, голодное и что Камаевы не смогут наскрести денег на
покупку коровы, а то бы, пожалуй, можно было выходить мальчонку.
Как горновой (работа в огне по пояс, в газовой среде) Камаев получал
каждую смену пол-литра спецмолока. Он и так редко сам выпивал молоко, а
после того, как Устя понаведывалась с сыном к знахарке и врачу, совсем
перестал.
Камаев приносил молоко в зеленой бутылке и отдавал жене, чтобы у нее не
отбило грудное молоко. А когда мальчонке исполнилось два месяца, Устя стала
подкармливать его спецмолоком, кашами и киселем, сваренным на этом молоке.
Камаев был кормилец сам-шесть. У него не было сбережений. Такую
гибельную войну перевалили! Рубля не смог отложить.
Одна тысяча девятьсот сорок седьмой год, январским утром которого
Вячеслав родился, был на Урале неурожайный, не легче, чем самый трудный
военный год, второй год войны. И все-таки Камаев сказал жене, что ради
спасения сына они начнут откладывать деньги в чулок. Никакого чулка у них в
хозяйстве не водилось. Камаев упомянул о чулке для взвеселения сердца, потому
что задумал нешуточное предприятие. Устя ежемесячно упрашивала мужа
повременить со сбережением, но он не соглашался и закладывал на дно сундука
в жестянку из-под карамели обязательные полтыщи. В отпуск он поехал в
Сибирь, к брату Ивану, ходил с ним в тайгу колотить кедровые шишки. Не очень
добычливым оказался их промысел, трудоемким, не без урона: оба изодрали
одежду. Однако поездка в Сибирь, благодаря помощи Ивана, принесла Камаеву
пять тысяч рублей. На следующее лето, продав из вещей все возможное,
Камаевы купили корову. Устя говорила - огоревали.
Камаев и Устя купили ее в Мракове: эта деревня славилась своими
коровами-ведерницами.
Первотелка, купленная ими, давала в Мракове, благодаря лесному
разнотравью, двенадцать литров молока, но в Железнодольске удой сбавился на
треть: была скудна трава на холмах, где ей пришлось пастись. Прибавилась
забота Камаеву. Во время отпуска, чтобы запасти корм для коровы, нанялся
Камаев в колхоз. Рано приспели холода, косил на отшибе от деревни, спал в
шалаше. Маяла простуда. Домой приехал, когда стало невмоготу, зато с добрым
возом сена. Пока выкинулась из холмов новая трава, скормили корове еще и воз
базарного сена, но все это было для Камаева нипочем: рос Вячеслав, дул молоко.
И хотя он не ходил, а только ползал, правда, быстро - ногу под себя и попер из
комнаты в комнату по барачному коридору, - Камаев надеялся, что потихоньку
сын окрепнет. Молоко - не вода: от него никто не умирал. Больше Камаева
беспокоила немота Вячеслава, - слышал он хорошо, но он не разрешал Усте
сходить к педиатру, боясь потерять надежду. Вячеславу пошел уже третий год,
когда Устя нарушила запрет мужа. Она вернулась из поликлиники румяная,
восторженно, чуть ли не на весь барак рассказывала, что врач назвал глаза
Вячеслава сообразительными, а мордашку умненькой и обещал, что их сорванец
в одночасье и пойдет и заговорит. Пошел Вячеслав не скоро, а заговорил и того
позже: на четвертом году, притом сразу выпалил неожиданные слова:
- Мамка, у нас корова ведерница!
Устя и три ее дочери весело смеялись.
Когда вернулся с домны Камаев и узнал, что немтырь заговорил, он поднял
его, прижал к груди, потерянно-радостный долго ходил по комнатам, и Устя
испугалась, что ее мужик п о ш а т н у л с я у м о м , и заревела, и отобрала
Вячеслава.
Чтобы йоги Вячеслава окончательно выправились и окрепли, Камаев
смастерил самокат на шарикоподшипниках. И Вячеслав уходил от барака, где не
было ни асфальтовых дорожек, ни мостовой, к фельдшерско-акушерскому
училищу и оттуда по тротуару летал до бани и обратно. Около их барака был
базар. Наловчившись кататься, Вячеслав иногда на виду у отца лихачил на
опустелом базаре. Взберется на деревянный прилавок и гоняет на самокате.
Еще до школы Камаев купил Вячеславу коньки и лыжи, во втором классе -
футбольный мяч, в четвертом - дамский велосипед. Сверстники завидовали
Вячеславу, при случае хвалили своим родителям Камаева: «Мировой у Славки
отец: все на свете ему покупает!» Взрослые, даже Устя, предостерегали Камаева,
что он может избаловать ребенка. Камаев только отшучивался: дескать, жизнь
несет, как необъезженный конь, надо держаться всеми четырьмя конечностями,
иначе сбросит и растопчет. Кроме того, он готовит себе замену. Работать у горна
домны да крепких подставок не иметь - каюк.
Думая теперь об отце и восстанавливая в памяти его тогдашние заботы и
печали, Вячеслав дивился тому, что отец никогда не терял присутствия духа и ко
всем и всему в семье и на доменной печи относился мудро и пристально. Если
бы из детей был у него один только он - Вася был поскребышем, - а то ведь еще
девки, и все с выбрыком, бедовые, не очень-то старательные к ученью,
любительницы нарядов. На педагогические советы отца вызывали, репетиторов
нанимал, на лаковые туфли и шелковые платья раскошеливался. Это бы ничего.
Куда сложней было у него в цеху. По требованию нового начальника на домне
производились технологические усовершенствования. Не то составляло
трудность для Камаева, что увеличивалось число выдач металла и нужно было
лишний раз готовить летку и канавы к выпуску чугуна, а потом убирать канавы
и опять их и летку готовить к очередной плавке, что само по себе, конечно,
прибавляло и без того нелегкую физическую нагрузку, но в такую работу он
втянулся и зачастую ее делал охотно и споро. И не то было трудностью, что
опасней стало работать у горна и необходимо было строже выполнять правила
техники безопасности, а также следить за тем, как их выполняют горновые.
Основную трудность составляло то, что его, малограмотного практика, который
издавна твердо усвоил круг своих обязанностей, замкнутый пределами
литейного двора, фурменного пространства, площадками чугунной и шлаковой