Страница 31 из 90
что прогуливается с Натальей Федоровной.
Мимо них прошли девушки. Помадные малиновые губы, по верхним векам,
над ресницами, черные полосы, от уголков глаз, к вискам, черные отчерки.
Среди молоденьких продавщиц маминого зеркального гастронома тоже есть
смазливые девушки. До того иногда намалюкаются - страхолюдины
страхолюдинами. Маша подсмеивалась над ними, подражая Стефану
Ивановичу: «Опять наваксились, ведьмины ветродуйки?!» Они сердились:
малявочка, ничего не смыслишь. Маша смешно показывала, как они выглядят, а
потом спросила Наталью Федоровну: права она или нет? Ура! Права! Недаром
англичанка Татьяна Петровна находит, что у нее от природы эстетическое чутье.
Потеха! Ты думаешь, в тебе ничего нет, а бац - у тебя обнаруживают
эстетическое чутье. Прямо не из-за чего: зверюшек слепила из репейника,
перелицевала себе в костюм мамино старое платье, оформила в «модерновом»
витринном стиле (цветные треугольники, квадраты, загогулины, абрисы
предметов, строений) альбом клуба интересных встреч.
Наталья Федоровна за естественность. Вот тебе на! Во Франции, те же
продавщицы говорили, и мужчины красятся и делают маникюры-педикюры.
Естественность? Любопытно!
Молодость сама по себе - украшение.
Молодость - украшение? Пожалуй. Одобряю.
Важен тщательный уход за собой.
Ого! Уход! Тщательный!
Человека нельзя судить за то, что он стареет и становится менее
привлекательным или неприятным, уродливым, потому что это нормально и
всякому уготовано. А девчонки, которые прошли, и те, из гастронома, - дико. Не
подражай им, Маруся. Ты симпатичная, милая. Возможно, будешь красавицей.
Следи за своей внешностью, особенно за волосами. Если бы они были мои, то я
имела бы тысячи всяких расчесок, щеток, гребней. Я молилась бы им.
Наталья Федоровна лукаво улыбнулась, чтобы свести свой восторг к
полушутке.
- Маруся... Прости, мне нравится не Маша, именно Маруся. Что, Маруся,
привыкаешь к отцу?
- Помаленьку.
- Он добрый и заботливый. Мы приехали на родину в пятьдесят восьмом.
Здесь у нас никого не было. Он много нам помог. Быт устраивать. Понимать
действительность. Мы нуждались в ясности. Мы благодарны ему. Мы слишком
мечтали о России, слишком стремились в Россию, чтобы разочаровываться. Но
мы страдали бы от миражей, от непривычного в укладе, в обычаях... Мы,
например, думали: можно брать продукты в кредит. В первые дни в СССР мы
опрометчиво израсходовали деньги на мебель. Мама надеялась взять продукты в
кредит. В магазине решили: она тронулась. Твой отец выручил нас.
- К вам он добрый.
Они приближались к дебаркадеру, где вчера ужинали. По отмели в мокрой
одежде потерянно брел вчерашний старик, жаловавшийся на кого-то, кто
вынудил его бросить дом и сад, и обещавший за это отомстить.
С той минуты, когда Маша увидела старика, в ее сердце возникла боль,
неотступно напоминавшая о себе. Теперь эта боль разрослась и затвердела,
будто камень. И Маше так стало жалко старика, что она подумала: если у него
нет никого на свете, то возьмет и поедет с ним и будет ухаживать, как за родным
дедушкой.
Она остановила старика и узнала, что он едет вслед за сыном и невесткой,
которые уже определились на работу в лесозаготовительный пункт.
- Дедушка, да кто же вас выжил?
- Соседи.
- Что же вы поддались?
- Нелюди. С нелюдями, девочка, разве сладишь? Человек-то беззащитный
против них. Сколь раз побеждали их люди. Опосля все равно их верх. Почитай,
всю историю напролет их верх.
- Не может быть...
- И, маленькая... Что-то я не слыхал, чтоб конфетки сбрасывали с самолетов.
Брали чтоб ящик с конфетами и сбрасывали на парашютах во дворы детских
садов. Не конфетки сбрасывают, а бомбы. На тем... Во Вьетнаме...
- Так то американцы.
- Нелюдей везде хватает. У нас, должно, поменьше. А, да кто их считал...
Ведется нечисть, и ничем ты ее не изничтожишь.
- До поры до времени, дедушка.
- Может, опосле детей твоих правнуков. Не, не верю, не. Никак не
изничтожишь.
- Дедушка...
- Спасибо на добром слове. Жить тебе долго и в счастливой надее.
Гурьба цыганят натягивала и отпускала трос, которым пристань была
приторочена к берегу. Свекольномордый вербовщик от того же ресторанного
столика и из того же окна объявлял, что теплоход, плывущий с севера за
вербованными из Грузии, задерживается. Внизу, вдоль служб и на помосте,
галдел, томительно ждал перевалочный люд.
От моря, от моря. Вверх. В город. Ветер, полируя наклонный булыжник
мостовой, шибал Машу и Наталью Федоровну по ногам. Обе уносили в себе
дебаркадерное существование, которое только что обминули. Наталье
Федоровне было неловко за уют и оседлость собственной жизни, а в Маше
продолжилась вчерашняя растерянность перед человеческим миром. Осколочек
этого мира ворвался в ее душу, а она даже не может его понять. И ей нечего
надеяться и в старости сложить вместе все происходящее среди людей, чтобы
постичь, что с ними происходит и куда они придут. Понять бы хотя немногие
судьбы. Тех же цыганят и вербованных, дожидающихся теплохода. Еще что...
Старик этот и вербовщик... Не должны они, старик и вербовщик, вязаться в один
узел, а, выходит, увязываются. Они и в разноречии и в целом. Как так? Да как же
это так? Да почему же старик думает, что нелюди всегда в конце концов берут
верх?
На изгибе улицы выставил желтобалконную стену дом Торопчиных. Маша
тотчас сосредоточилась на том, что увидит Владьку.
В квартире Торопчиных, стоя у винно-красного углом диванчика, Маша все
ждала, что вот-вот появится Владька, куда-то спрятавшийся. Появится
неожиданно, будто собирался напугать, а на самом деле для того, чтобы
дотронуться до нее. Но она слукавит, словно напугалась, и сразу не вывернется
из-под его ладоней, если он положит их ей на плечи. Вместо Владьки появилась
магниево-седая Галина Евгеньевна.
Пунцовея, Маша спросила, где Владька.
- Уехал на велосипеде. С дружками.
Галина Евгеньевна усадила Машу на диванчик и ушла. Наискосок от Маши,
посреди комнаты - трубчатый стеллаж, привинченный к потолку и полу. Перед
книгами темнели вороненый шлем с паутинками орнаментальной позолоты,
выветренной временем, черная лаковая дощечка, на ней красивый поп в
серебряной ризе. На середине стеллажа лежали кожано-сухая голова меч-рыбы и
бивень мамонта, из него были вырезаны круглоголовые мужички с косицами,
едущие на осликах меж фанз, деревьев и зевак.
Наталья Федоровна уже в халатике проскочила за стеллаж. Клацнула,
вспыхивая, зажигалка. Табачный дым протек меж книг, загибался к потолку. Она
сказала, что курнет два разка и тоже сядет на диванчик. И Маше, которой
Наталья Федоровна при всей своей приятности неотступно казалась
иностранкой, послышалась в простодушном ее тоне и в словечке «курнет» такая
Россия, что захотелось подбежать к женщине и обнять ее.
В срединном просвете стеллажа, затканном табачной голубизной, блеснули
глаза Натальи Федоровны.
- Кое в чем, Маруся, мы старомодные. Увы, сохраняем семейные реликвии.
Рыбу-меч поймал мой папа в Бискайском заливе. Папа был тогда слесарем по
газовым аппаратам на химзаводе в Жэфе. В отпуск выбрался. Рыбу-меч поймал.
То было перед захватом Франции бошами.
- Рабочий и сбежал за границу?
- В России он был дворянин, полковник генштаба царской армии. Еще он
был полиглот. Я знаю, кроме русского, четыре языка. Он знал больше.
- А в слесаря устроился?
- До слесаря был такелажником, смологоном, люковым. Знания, звания и
достоинства человека претерпевают девальвацию, лишь только он становится