Страница 20 из 90
городе. - И по-английски: - Май фазер из э машинист. - И снова по-русски: - Он
машинист загрузочного вагона на коксохиме. Отчим тоже работает на
коксохиме. Я, правда, не знаю кем. Знаю только - в каком-то фенольном
отделении. И что работа там вредная.
- А кто твоя мать, Корабельникова?
- Если у тетеньки из фенольного родится ребенок и она будет его кормить
грудью, то он умрет к шести месяцам. Поэтому почти у всех тетенек из
фенольного дети растут искусственниками. Кормилицу ведь не найдешь.
Кормилицы были только при царизме.
Маша знала, что у нее удивительные волосы. На свету они пепельно-
серебристые, в сумерках голубые, в темноте синеют, как морская волна (это по
словам Митьки Калганова, ездившего в Керчь).
Она наклонила голову так, чтобы волосы закрыли левую половину лица,
чуточку постояла, предполагая, что класс и англичанка любуются ее волосами, и
села.
- Что же ты не сказала, кем работает твоя мама?
- Вы же знаете.
- Чувство меры, Корабельникова!
- Май мазер из эн экаунтэнт.
- Кто, кто?
- И всегда-то, Татьяна Петровна, вы меня переспрашиваете. Не буду
повторять.
- А, ты стыдишься, что твоя мама грузчица. Сегодня ты стыдишься, что она
грузчица, завтра будешь стыдиться родства с ней. Древнегреческий поэт Гесиод
сказал: «Труд никакой не позорен. Праздность позорна одна». Почти три тысячи
лет прошло впустую для таких, как ты.
Мать таскала в рогожных кулях вилки белокочанной капусты. Маше не
терпелось, чтобы мать быстрей прочитала письмо, которое она получила от
отца. Она не дала матери взять очередной куль и сама подладила под него плечо,
сунув ей в карман конверт, с которого глядел улыбчивый космонавт Попович.
В подвале, куда Маша, дрожа от натуги, притащила куль и где задержалась,
унимая дыхание, мать подошла к ней и заплакала. Обиделась, наверно, что
Маша рада отцовскому приглашению приехать на каникулы? В прошлом,
позапрошлом и позапозапрошлом году, когда Маша не поехала в гости к отцу,
мать внушала ей, что она должна его простить и навещать, несмотря на то, что
он ни с того ни с сего оставил их и сбежал. На этот раз она стала укорять ее в
неблагодарности.
- Он тебя только на ножки поставил, а я тебя вон какую лесину выходила!
Маша расплакалась, порвала письмо, кинулась из подвала вверх по бетонной
лестнице. На душе было почти так же бессолнечно, как зимой, когда сидела в
кузове грузовика возле гроба маминого брата. Он был зоотехником, заблудился в
буран и погиб вместе с конем. Дядя был умным и добрым: видя нехватки в их
семье, сам покупал Маше одежду. Тогда, в гремучем грузовике, ей казалось, что
все радости позади. И теперь что-то похожее. Счастье? У кого-то будет, у нее -
нет. Желания? Лучше ничего не желать.
Из магазина Клавдия Ананьевна пришла в сумерках. Маша играла в
бадминтон с Митькой Калгановым. Играла, как он сказал, индифферентно. Ну и
что - индифферентно? Все равно. Бадминтон? Бессмыслица. Проигрыш и
выигрыш - тоже.
- Доченька.
- Митьк, бей.
- Матушка тебя зовет.
- Бей!
«Матушка». Идет. Станет ластиться. Безразлично, что она будет
нашептывать и чем оправдываться. И совсем не жалко, что она усталая.
- Дочура, я отбила телеграмму. Пришлет на дорогу, сразу и поедешь. Деньги
просила на главпочту. Скажем отчиму: ты едешь в Юхнов к моей маме. Мол,
городишко там уютный. Заводов нету. Кругом леса и реки. Да смотри не
проговорись. А то Евгений Лаврентьевич... кто его знает, как он на это поглядит.
- Мать побрела к парадному.
До чего же она умаивается за день, милая мамка! До чего же стары на ней
тапочки! Треснули в запятниках, прошмыгались на подошве.
Маша бросила Митьке Калганову ракетку. Догнала в подъезде мать.
Целовала так долго, что та даже рассердилась.
- Вот лань. Голова закружилась.
Когда она стала учиться в школе, то послала бабушке письмо: просила
прислать карточку отца.
Бабушкино письмо вытащил из почтового ящика Хмырь. Он вышагнул в
прихожую, где Маша, скинувшая пальто, расправляла банты на косичках, и
поднес к ее лицу фотографию.
- Видела?
И его рука - на тарантула походила в тот момент - сломала и скомкала
карточку.
Девочка запомнила башню танка, букет цветов, рядом с ним - волнистый
толстый шлем. А того, на ком был шлем, совсем не запомнила.
Маша расспрашивала мать, какой он из себя, папка. Высокий! Значит,
ростом удалась в него. Ямочки на щеках! Досадно, что не передались. Широк в
плечах? К счастью, у нее маленькие плечи. Каштановые волосы?! Так чьи же
передались ей? Глаза зеленые? И у нее точь-в-точь такие.
До Москвы Маша летела на самолете. Была болтанка. Все травили, кроме
нее и двух молодых военных летчиков. В Домодедово, когда сходили по трапу на
поле аэродрома, один из летчиков обернулся к Маше:
- У тебя, девушка, идеальный вестибулярный аппарат. Подавайся-ка после
школы в авиацию.
С вокзала перед посадкой на поезд она послала Калганову открытку:
«Митьк, у меня идеальный вестибулярный аппарат. Торжествуй, а также вырази
благодарность моей маме».
На вокзале в городе отца ее никто не встречал. Она должна была «отбить» из
Москвы телеграмму, но не отбила. Пресно это, когда человек выходит из поезда,
его встречают, везут к накрытому столу, во всем предупредительны, и никаких
неожиданностей и приключений. Как разыскать улицу Верещагина, Маша не
стала спрашивать. День большой, до вечера разыщет. Пошла по обочине шоссе.
Оно было булыжниковое, лоснилось, пропадало из виду в голубом проломе
березовой рощи.
В сторону вокзала промчался на красном мотоцикле мужчина в берете. Не
отец ли? Может, каждое утро приезжает к поезду, а сегодня немного запоздал.
Нет, наверно, все-таки не отец. Он металлург и навряд ли будет носить берет. У
них, в Железнодольске, почти все металлурги носят фуражки.
В пышечную, где автомат спек для Маши воздушно-мягкое кольцо, вошел
мужчина с мальчиком. Он был не брит, часто вздыхал. Он не ел, только, сидя на
корточках, дул на кофе и давал мальчику откусывать от пышки. Мальчик может
оказаться Игорешкой - ее родным братом, а мужчина - отцом.
Она хотела подойти к ним, заговорить, но сдержалась: сколько будет
удивления и восторгов, если после, в доме по улице Верещагина, они узнают
друг друга.
Неподалеку от рощи ее захватил дождь. Он быстро заштриховал воздух. На
бегу Маша запрокинула лицо и видела, как за сверканьем ливня выгибается под
солнцем радуга.
На краю рощи, чуть особняком, стояла могучая береза. Крона стогом. Под
эту березу и бросилась Маша с мостовой. И были для нее чудом, как и штрихи-
дождины, как и радуга под солнцем, - черные ромбы по белой коре. Сюда же,
под березу, прибежали с шоссе велосипедисты. Велосипеды они тащили,
поддевши раму плечом. И Маша, прижавшаяся спиной к теплому стволу,
очутилась в двойном кольце: внутреннее кольцо - велосипедисты, внешнее -
велосипеды.
Смутилась: сразу столько незнакомых мальчишек - и ощипала мокрое на
груди платье.
Они, улыбаясь, глядели на Машу, она посматривала сквозь слипающиеся
ресницы на тех из них, кто был в поле ее зрения, и все равно в минуту
рассмотрела этих мальчишек и начала про себя подтрунивать над тем, что они
держат фасон, а все под одну гребенку: в кедах, шортах, зеленых майках и в
каскетках с голубым целлулоидным козырьком.
Сивый мальчишка, который стоял напротив нее, вдруг крикнул с шутливым
изумлением:
- Ребятишки, эврика! Я открыл путешественницу.
Велосипедисты загалдели, нарочито удивляясь тому, что будто бы сами не