Страница 11 из 90
на трамвай, надеясь отыграть Жёлтых у Банана За Ухом. Я было повеселел, но
тут же ощутил разочарование. Он и не додумался до того, что голуби могут с
пользой послужить на фронте, и отнесся к нашей затее снисходительно. Зачем,
дескать, использовать для связи беззащитную птицу, коль существуют для этой
цели телефоны и рации? Телефону или рации что? Мертвые аппараты, им не
страшно. А голубя убить может. Жалко.
- А людей тебе не жалко? - спросил я.
- Людей жальчей, - сказал Саша.
- Сами виноваты. Кто затевает войну? Кто оружие делает? Чем же голуби-то
виноваты?
- Ничем. Правильно. Только, ежели фрицы нас перекокают, голубям хана:
всех, гады, сожрут. Значится...
- Я паспорт получу, - перебил меня Мирхайдар, - сразу добровольцем
запишусь. А дичь братьям оставлю. Она мне дороже меня.
Соображение Мирхайдара и озадачило и поколебало нас, но оно не
изменило нашего намерения.
Мы перебежали шоссе перед головой длинной пехотной колонны,
спускавшейся к Одиннадцатому участку. Красноармейцы двигались в обычной,
табачного цвета, форме, наискось перехваченные скатками. Хотя слышался не
грохот их сапог, а только слитное шуршанье, однако оно гулко и почему-то
больно отзывалось в ушах, вероятно из-за того, что шествие было молчаливым,
лица суровыми, командиры не подавали команд. С металлургического
комбината не доносилось ни звука, словно ему было известно, что они уходят, и
он примолк, прощаясь. Я был потрясён этим совпавшим молчанием.
Не меньшее потрясение произвела в моей душе и моя собственная бабушка.
Возвращаясь с базара, она остановилась по другую сторону карагача, близ
которого стояли мы с Сашей. Она не замечала нас, вглядываясь теряющими
зоркость глазами в ряды проплывающих лиц. И вдруг она опустила на землю
кошёлку, истово как-то выпрямилась и начала, высоко воздев руку, крестить
бойцов, миновавших её, и негромко, но твердо произносила:
- Милостивец, спаси и сохрани!
Я не стыдился, что бабушка верит в бога, а тут испытал за неё гордость: она
любит этих людей, которые шагают на вокзал и которых никто не провожает, да
и не может проводить: их родные не здесь; она чувствует, что они нуждаются в
чьём-то горячем благословении, в каких бы словах оно ни выражалось; она
желает им жизни и победы, чего им сейчас хочется больше всего на свете.
Пробраться к сосновому двухэтажному дому военного комиссариата было
трудно: на подступах к нему рокотала, громоздилась, страдала, тешилась
музыкой темноодежная толпа. Группа крупных мужчин волновалась из-за того,
что их долго не выкликают. По спецовкам и по синим очкам, привинченным к
козырькам кепок, можно было догадаться - это сталевары. Вокруг старика с
гармонью вились женщины, постукивая подборами и охая; самая удалая,
красивая, заплаканная то и дело останавливалась перед высоким мрачно-пьяным
кудряшом и частила задорным голосом:
Да разве я тебя забуду,
Когда портрет твой на стене?!
- Все и всё забывают, - повторял кудряш.
Глаза его с цыганским коричневым блеском как бы отсутствовали.
Кольцом стояли физкультурники, почти все были любимцами городской
пацанвы: Иван-пловец, лобастый добряк, называвший предметы в
уменьшительно-ласкательной форме; длинный волейболист Гога, гимнаст
Георгий с прической «ежик», центр нападения из футбольной команды
металлургов Аркаша Змейкин. Теперь не скоро увидишь, а может, и совсем не
увидишь, как Иван своим угловатым кролем торпедой проскакивает
стометровку на водной станции; как мощно «тушит» Гога, иногда сбивающий
мячом игроков; как Георгий, качаясь на кольцах, делает стойку; как Аркаша
Змейкин всаживает штуку за штукой в ворота «Строителя», «Трактора» или
«Шамотки». Мы бы пролезли между парнями, теснившимися в сенях и в
коридоре, если бы не боялись раздавить голубей. К нам подкатился один из этих
парней - мордан блондинистый.
- Что, огольцы, принесли папке выпить-закусить? Ваше дело в шляпе.
Грузовик оттаранил вашего папку на вокзал. По червонцу за бутылку. Сойдемся?
Саша не утерпел и захохотал. За Сашей и я покатился со смеху. Повиливая
боками, он обождал, пока мы просмеемся, и подступил с угрозой:
- Берите за бутылку по червонцу и хиляйте отсюда, а то в лоб замастырю.
- Ну, ты! - тоже с угрозой сказал Саша, ссутулясь и вытянув шею. Блатяга,
чистый блатяга! - Ну, ты, не тяни кота за хвост.
Тут вышел с кипой бумаг в руке сам комиссар. Мы кинулись к нему. Он
опешил от нашего предложения, но сразу смекнул, что огорчать нас не следует,
и, взглянув на Цыганёнка и Письменную и ласково притронувшись к их
головам, поблагодарил нас за патриотичность и велел крепче учиться, особенно
по физике и математике. Про голубей же сказал, что, если они потребуются для
армии, об этом будет сообщено в школы через администрацию.
Выбираясь из толпы, мы увидели, что длинный Гога, Иван-пловец,
футболист Аркаша Змейкин и гимнаст Георгий заскакивают в кузов полуторки.
Когда машина тронулась, мы запустили в воздух голубей, и физкультурники
вскинули над плечами кулаки.
Держать голубей так, как держал их я, было, по выражению бабушки,
начётисто. Пока я ловил и продавал чужаков, пока с помощью Страшного и
Цыганки выигрывал, дичь и деньги, мне было выгодно иметь голубятню.
Прибыль, которую получал, я тратил на пшеницу и коноплю. Но стоило мне
отказаться от ловли чужаков и от голубиных игр, как я почувствовал, что
расходы на корм - дело нешуточное.
Голуби - жоркие птицы, первые чревоугодники среди них - жирнюги,
ленивцы, сладострастники, сизари, засидевшиеся. Однако и среди голубей
встречаются малоежки. Тут особняком летуны: почтарь, турман, чистяк,
оренбуржец - лишь он один может взлетать и опускаться по прямой, как
жаворонок, - а также голуби, озабоченные своей красотой: дутыши, трубачи да
ещё те, кто чистоцветной масти и одарен артистической статью - пульсирует
шейкой, хохочет, принимает декоративные позы.
Хотя Страшной с Цыганкой и Цыганенок с Письменной быстро
наклевывались, забота о корме становилась для меня с каждой новой военной
неделей все более сложной, даже трудновыполнимой. Денег, выдаваемых
матерью на буфет, - я совсем не расходовал их на школьные завтраки, - не стало
хватать на покупку пшеницы; коноплю за ее кусачую цену я ещё в июне
исключил из голубиного меню. Пришлось покупать зерновую дроблёнку, затем
охвостье, после того - смесь проса с овсом, а потом - только овес. А цены всё
росли. И основным кормом для голубей стал хлеб нашей семьи, который мы
получали по карточкам. Коль голуби были мои, я старался есть поменьше, чтобы
в основном на корм им шла моя пайка. С хлеба, как и с овса, у голубей пучило
зобы, да как-то всё на сторону, и они маялись, потягиваясь вверх, словно что-то
глотали и никак не могли проглотить. Петька Крючин, жалея Страшного и
Цыганёнка, иногда приносил карман пшеницы или ржи и вытряхивал зерно
перед ними, а голубок отгонял: он считал, что они гораздо живучей самцов и
спокойно выдюжат на дрянных кормах. Когда на конный двор привозили жмых,
то Петька приглашал меня на разгрузку; за помощь старший конюх выдавал мне
целую плиту жмыха, и тогда на некоторое время у нас в семье и у голубей
наступал праздник. Для себя мы калили жмых на чугунной плите, а для них
дробили в медной ступке.
Банан За Ухом, узнав через Мирхайдара о моих затруднениях, пришел ко
мне. Голуби клевали овес, и он грустно посетовал: «Экий плевел приходится
есть такой прекрасной дичи!» - и выразил желание их купить. Банан За Ухом
работал на мельничном комбинате. Уж он-то будет кормить их отборной