Страница 10 из 90
есть надежда, что если Страшной в зимнюю пору будет стрелять над участком в
своем поисковом полете, то он увидит Цыганку с Цыганёнком и сядет за ними,
хотя и не узнает ни нашего барака, ни моей будки.
Ночью, как и предполагала бабушка - у нее кололо под крыльцами, - выпал
снег. Я очумел от того нежного преображения, которое совершилось во всем.
Замок на будке напоминал полярную сову, трансформатор, взгроможденный на
помост высоковольтного столба, походил на хлопковый тюк. Что-то гусиное
было в паровом подъёмном кране, который стоял на железнодорожном пути
близ вагонного цеха. В дырке над порогом появился Цыганёнок и мигом
отпрянул назад. Немного погодя он повысовывался из лаза, опять выскочил на
порог и, поозиравшись, спрыгнул на белое. Оттого ли, что он провалился в снег,
оттого ли, что не знал, что это такое, а может, ему показалось, что лапки его
обстрекало, Цыганёнок взвился и с лёта нырнул в лаз.
Я наспех оделся, подмел веником землю перед будкой и выпустил Цыганку с
Цыганёнком. Они долго таращились по сторонам и в небо, где уже происходила
голубиная суматоха. Дичь Мирхайдара переполошилась сильней, чем Петькина
и Жоржа-Итальянца.
Мирхайдару нравилось жевать воск. Он жевал его беспрестанно, стараясь,
чтобы получалось с прищёлком. В прищёлках, по словам Мирхайдара, была
самая что ни на есть сладость. Учителя мирились с его дурной привычкой, но
все-таки выставляли с уроков из-за этих прищёлков. Желваки на скулах
Мирхайдар нажевал себе чуть ли не с кулак величиной.
Растерянное лицо Мирхайдара с огромными двигающимися желваками
вдруг представилось мне, когда я услышал, что пуще всех переполошились
именно его голуби. Я не хотел ему урона и даже взволновался, как бы он не
потерял сегодня нашего хохлатого Цыганёнка.
Мой Цыганёнок, набив зоб пшеницей, взмыл вверх, а Цыганка лишь
дотянула до крыши. Там она и сидела, обираясь и наблюдая за небесной
неразберихой, покамест он не вернулся. Он тоже принялся охорашиваться и
весело глазел в лучистый воздух.
Я не понял, почему они вдруг вытянулись. Было впечатление, что они
заметили неподалеку ястреба, хотя никакой хищной птицы в это время в городе
быть не могло. И сорвались они с крыши так резко и сильно, как в опасности.
Через какую-то секунду, к моему недоумению, Цыганёнок начал звенеть
крыльями, а Цыганка, летевшая вровень с ним, принялась кораблить своими
тупыми крыльями. Секундой позже мне всё стало ясно: от заводской стены
тянул Страшной. Он косокрылил - правое крыло у него было короче левого.
Узнав Цыганку и Цыганёнка, он перекувырнулся, сел на хвост и угодил на
телеграфные провода, тянувшиеся вдоль дороги.
Я бросился огибать будки, сараи, балаганы. Поднять! Спасти! И когда
обежал их, то увидел, что Страшной тянет к моей будке над пышной порошей и
от взмахов его крыльев взвихриваются снежинки.
Чтобы избавить Страшного от косокрылия, я оборвал ему левое крыло.
Отрастание перьев ослабляло холодоустойчивость Страшного и Цыганки. В
морозы я заносил их домой. А Цыганенок не мёрз в самую огненную стужу. Я
оставил его в клетке; он решался летать даже в остекленевшем от мороза небе.
Однажды я запозднился в школе. За моё отсутствие к будочной двери надуло
сугроб, и он успел затвердеть, как фаянс. Цыганёнка в клетке не было. Вполне
возможно, что дырку замуровало перед наступлением вечера, поэтому он не мог
попасть к себе в гнездо. Поиски не принесли утешения. На рассвете я встал и
обнаружил Цыганёнка в тупичке между нашей будкой и соседским балаганом.
Он спал на черенке совковой лопаты. И до этого происшествия я знал о
холодоустойчивости голубей и лишь теперь догадался, что зиму они коротают
почти с пингвиньей выдержкой и бодростью.
Голубятничать, как раньше, до бабушкиной сделки с барышником, у меня не
было желания. И не потому, что я не хотел школьных неприятностей и боялся,
что участь Страшного и Цыганки с Цыганёнком повторится. Просто мне
открылась в вольной воле, которую я дал Цыганёнку, какая-то необъятность
простора, движения и красоты, что я не представлял себе, как смогу лишить
всего этого Страшного и Цыганку, и мечтал сохранить в голубятне неожиданно
возникший свободный порядок.
Когда они стали вылетать втроем, то пропадали в небе почти все светлые
часы дня. Иногда они приводили с собой чужаков, я дарил их бабушке, и у неё
возникал повод для залезания под кровать.
По теплу голуби начали приводить с собой голубку оригинальной масти: по
белому фону синеватые закорючки, напоминающие арабскую вязь. Голубка
ходила вместе с Цыганёнком, но к вечеру, поднявшись, нарезала через
металлургический комбинат и скоро скрывалась в его железисто-чёрной копоти.
Как-то увидел (уже просохло, и на полянах зеленела мурава), что Цыганёнок
целуется с этой голубкой. Вот тебе штука! Я даже замахнулся на них. Их
недоумение было недолгим. Они снова принялись целоваться, а потом со
счастливым боем крыльев совершила кольцевой облет барака и сели.
В этот час возвращался со смены бородатый взрывник. По пути к переправе
он купил на базаре пшеницы и нёс её в мешке, разделив плечом надвое.
Отдыхая, он расспрашивал меня о Страшном, как бы для себя сказал, что
Чубарая до сих пор без пары. В масти голубки - по белому синеватые закорючки
- он увидел сходство с письменным камнем, на том тоже такие значки. Тем, что
назвал голубку Письменной, он вывел меня из затруднительного положения и
опять оставил о себе хорошее впечатление. Голубка словно ждала, чтобы её
нарекли. С этого дня она поселилась у Цыганёнка в гнезде.
К июню Страшной и Цыганка вывели птенцов. Я исполнил свое обещание:
отдал их Петьке Крючину, едва они окостышились. Клевать они умели, но с
неделю донимали Петькиных голубей приставаниями, просили себя покормить,
за что старички секли их крыльями.
Страшной и Цыганка подолгу сидели на конюшне, с тоской глядя на
пискунов, и оба возмущенно ворковали, если при них обижали малышей.
Письменная почему-то неслась на бараке, всякий раз яичко скатывалось с
крыши.
Когда началась война, я решил, что Страшной и Цыганка с Цыганенком - в
Письменной я сомневался - могут пригодиться на фронте. От кого-то я слыхал:
умные голуби после специальной тренировки бывают прекрасными войсковыми
гонцами.
Мы с Сашей принарядились. Саша был в сатиновой косоворотке, сереньком
с коричневой ниткой бумажном костюмчике, в ненадеванных ботинках,
шнурующихся на крючки. Всё сидело на нём из-за своей большины, как чучело
на колу, и все-таки ему было радостно: мать держала его выходные веши в
сундуке под ключом. Ожидая меня у будки, он пел что есть мочи:
Люба, Любушка. Любушка-голубушка,
Я тебя не в силах прокормить...
Я надел парусиновые тапочки, брюки из темного сукна с мохнатым ворсом,
матроску, угрожающе трещавшую в подмышках. Я подсунул Страшного и
Цыганку под резинку, вдетую в подол матроски. Саша приткнул Письменную и
Цыганёнка к плечам, под полы френчика. И мы направились в городской
военный комиссариат. Дорогой со стороны переправы промчался танк Т-34.
Едва мы проскочили сквозь пыль, поднятую танком, то увидели Мирхайдара.
Под вельветовой курткой у него возилась дичь. По тому, как он был раздут в
корпусе, можно было прикинуть, что тащит он под курткой чуть ли не всю свою
стаю. Я подумал, что Мирхайдар идет в комиссариат, и сильно расстроился.
Вдруг да выберут его голубей, а наших забракуют? Оказалось, что вчера он
играл с Бананом За Ухом. Тот выкинул у его барака дюжину голубей, и все они
улетели. И Мирхайдару пришлось расстаться с парой Жёлтых. Мирхайдар шел