Страница 71 из 93
— Айти, мама. Все хорошо. — Пекка мать успокаивал. Миитта глаза подняла. На нее пристально смотрел казак, на коне сидевший. Рядом с ним офицер был. Они-то за главных — догадалась. Казак, глаз с нее не спуская, с коня стал спускаться. Офицер смотрел миролюбиво, с интересом то на казака, то на Миитту. А казак пошел прямо к ней с сыном. Что-то неуловимо знакомое было в его чертах, только борода мешала. Но тут Миитта глаза увидела, взгляд тот знакомый, огнем прожигавший. И чувств лишилась. Сын подхватил на руки, от казака подходящего собой заслонять начал.
— Погодь, — прохрипел тихо Лощилин, шапку скинув и ворот рванув. — Миитта! Миитта! — позвал.
Пекка изумленно смотрел на грозного есаула, не понимая, но слыша, как тот имя материнское называет. Казак руки протянул, тело материнское принимая от сына. На колени опустился, голову поддерживая. Волосы цвета соломенного из-под платка выбились, и Лощилин поправлял их рукою грубой.
— Миитта, Миитта, — все шептал казак. Замерли все вокруг. Понимая, что случилось нечто, с чудом лишь сравнимое.
Миитта глаза открыла.
— Дани-и-ила, — чуть слышно прошептала нараспев.
— Я! Я, Данила! — радостно откликнулся Лощилин.
Ее взгляд скользнул по сторонам и на сыне замер:
— Пекка! — Теперь и есаул внимательно смотрел на парня. Черты знакомые увидел и замер.
«Сын мой», — пронзило вдруг.
Поднял легко Миитту. Встали все рядом. Ладные, стройные, красивые. Молчали все. Да и не нужны были слова сейчас. Казаки спешились, подошли ближе. За ними драгуны. Перемешались в толпе русские, финны. Счастью человеческому улыбались. А тут и солнышко выглянуло, разорвав облака ненастные, ноябрьские. Знак Господень! Люди головы к небу подняли, перекрестились все. Кто тремя перстами, по-православному, кто двумя, по-лютерански. Молитву сотворили благодарственную. Языки разные, а суть одна — христианская.
Возвращались в пределы русские не торопясь. Фуража да хлеба взяли по-Божески. Епифан следил строго.
— Уймись! — осаживал ретивых.
Да и казаки, что по дворам шастали, узнав о встрече счастливой, многое сами вернули. Калмыки, поначалу обиженные, успокоились. Языками цокали, удивляясь. Степняки тож люди. Понимали.
Веселовский, радуясь за Лощилина, на его вопрос, что рапортовать-то будем к начальству, ответил:
— Чего от нас ждут, то и донесем. Так, мол, и так, деревень пожгли много, хлебов да скота взяли достаточно, но за худобой дорог, раскисших от дождей слякотных, бросить пришлось. Пленных тож припишем. Кто потом спрашивать будет. Время-то военное.
— Век тебе, Алексей Иванович, должником буду. — До гривы конской поклонился.
— Прекрати, атаман. Рад я за тебя дюже.
Когда уходила партия из Руоколакса, финны вышли провожать Миитту с сыном. Хитрый старый Укконен через толмача казачьего к капитану обратился. Под восемьдесят уж старику, но крепок здоровьем был, и возраст уму не помеха. Карел перевел:
— Просит, дескать, бумагу какую ему справить, что деревня ихняя мирная, все уж отдала войску русскому, дабы другие не брали. И противления никакого при том не было. А еще, чтоб бумага сия охранной грамотой для них была. Коль забираете с собой девку ихнюю с сыном.
Усмехнулся Веселовский:
— Истинно то.
Денщика кликнул, бумагу велел принести. На ней начертал собственноручно:
«Деревня сия, Руоколакс прозываемая, в поиске воинском союзна была. Препонов не чинила и реквизиции много способствовала. Оттого защита ей обещана от всего воинства российского. Ямбургского драгунского полка капитан Веселовский. 1741 года, ноября 5-го дня».
С тем и в путь тронулись.
Горд был Лощилин. И жену красавицу обрел, и сына. А что не понимали речь друг друга, так то не страшно. Сердцем зато слушали. Пекка долго не мог прийти в себя. Настороженно сидел. Все не мог никак поверить, что отца родного встретил. Ведь врагами они были. Но видя, как мать радуется, то сына обнимет, то Данииллу своего, смягчился. Так и вернулась партия в Хийтолу.
Глава 13
А вестей из Петербурга не было
Теперь уж сам Левенгаупт потерял терпение. Ждал, ждал, а вестей из Петербурга так и не было. Простояв два месяца в бездействии, главнокомандующий вдруг неожиданно, в ноябрьскую распутицу, выступил с отрядом в 6450 человек и вторгся в пределы русские. Причины столь непонятного решения Левенгаупта заключались в следующем: в армии полностью отсутствовал фураж, и генерал решить захватить его у русских, а во-вторых, Левенгаупт посчитал, что, распространив сочиненные им воззвания к русскому народу, тем самым он ускорит события в Петербурге.
В первом сочинении Карл Эмиль Левенгаупт, генерал-аншеф армии Его Королевского Величества Короля Шведского, объявлял достохвальной русской нации, что шведская Королевская армия пришла в пределы России защитить и Швецию, и Россию от обид и несправедливостей, нанесенных министрами-иностранцами, кои управляли Россией в эти последние годы. А во втором он предлагал русским не чинить сопротивление шведам, а относиться к ним миролюбиво и дружелюбно. В сим случае главнокомандующий обещал всем от имени Короля неприкосновенность и защиту от притеснений как в личном отношении, так и в отношении имущества, да под опасением, что за неисполнение этого приказа следовали строжайшая ответственность и лишение жизни.
Поход был обречен изначально. Стоял ноябрь, дороги превратились в грязь сплошную, войска еле передвигались, выдирая ноги из чавкающей глины. Башмаки совсем развалились, шли кто в обмотках, а кто и вовсе босиком. Непрерывные дожди, сырость и холода вызвали болезни массовые. После двух недель утомительных переходов, вследствие чего более половины людей захворало, Левенгаупт распорядился повернуть назад к прежним квартирам. Воззвания и раздавать оказалось некому. Исподволь за мучениями шведского корпуса наблюдали казачки. Увидев, что шведы вспять повернули, четыреста казаков и калмыков атамана Ефремова вторглись на неприятельскую землю и нападение учинили. В дистанции сорок верст все без остатку сожгли и разорили, человек шестьдесят крестьян побили,
«такожде более оного числа в полон взято, и при том в добычу же получено великое число лошадей, рогатого скота и овец»
Бедствия, на шведскую армию обрушившиеся, вызывали и все возрастающее недовольство. Распространяемые слухи, что и в русской армии полно больных и смертность значительная, нисколько не помогали шведам терпеливее переносить собственные страдания. Недоверие к командирам рождало подозрение в измене. Финны открыто обвиняли Будденброка. Кто-то вновь вспомнил, что у него, якобы, брат служит в Выборге русским. И этому верили! А вот в болезни, поражавшие русских так же, как и шведов, с неохотой.
Но Левенгаупт пока не терял присутствия духа. Поход неудачный расстроил, конечно, но… Наконец, наконец-то из русской столицы пришли добрые вести. Случилось!
25-го ноября на престол вступила дщерь Петрова — Елизавета! Тот самый неудачный марш Левенгаупта все ж сыграл свою роль. Он ускорил события. Нерешительная Елизавета все оттягивала выступление. Срок переносился за сроком. Наконец она согласилась на Рождество Христово:
— Когда все полки выйдут на невский лед, к Иордани, обращусь к преображенцам, где немало людей преданных. А когда полк этот перейдет на мою сторону, то и прочие войска поспешат последовать за ним.
Но выступление Левенгаупта вызвало тревогу в столице, а потому супруг Анны Леопольдовны и генералиссимус армии российской Принц Антон отдал приказ трем батальонам гвардии следовать в Выборг и присоединиться к корпусу генерала Кейта. Давно повод искали убрать смутьянов из столицы. Только кому на войну-то охота? Из казарм теплых да в холод ноябрьский?
Верные гренадеры Преображенского полка по морозцу первому, по снежку скрипучему, чесноком да водкой с табаком пропахшие, вошли сами в Зимний Дворец и принесли с собой на плечах цесаревну. Далее все произошло быстро. Караулы дворцовые не противились. Кто фузеи добровольно опустил, к гренадерам присоединившись, кого разоружили тихо. Почти без крови. Арестовали Правительницу, мужа ее и многих приспешников — Остермана, Левенвольде, Головкина, барона Менгдена и прочих. Умудренные, познавшие, казалось, все в хитростях политики, внутренней и внешней, вельможи знатные поглупели как-то в раз. Оттого и прошло все тихо и пристойно. Столица затаилась. Все выжидали, что последует далее. А далее был манифест, в коем Елизавета объявила себя Императрицей, о правах своих на престол попранных, а ныне восстановленных. Войска принесли присягу. «Виват! Елизавета!» — прокричали дружно и мирно разошлись. Фельдмаршал Петр Ласси был срочно вызван к Императрице объявленной с предупреждением, чтоб опалы не боялся. Ему объявили Высочайше: